— Наташа, какая ты...

По глазам Настеньки вижу: я тоже изменилась.

Естественно. Но мне некогда было задумываться над этим. А сейчас вот мучительно хочется знать: как же я выгляжу со стороны. Хорошо ли, плохо?

— Говорите, говорите, — кассирша нетерпеливо теребит счеты.

— Двести граммов масла, двести граммов сыра...

— Встретимся на выходе, — торопливо предлагает Настенька.

Я киваю.

Вечер хмурый. Возможно, ночью хлынет дождь. Далекие перекаты грома слышны и сейчас. Воздух неподвижен. И такое, впечатление, что сумерки, как трава, вырастают из земли.

В походках женщин суетливая усталость. Из автобуса в магазин, из магазина домой. Дома, конечно, семья и самый большой друг — кухня. Как жаль, что среди композиторов мало женщин. Сколько каватин и арий газовой плиты остались ненаписанными.

Мальчик просит мороженого. Старушка, делая каждый шаг, тщательно присматривается, боясь оступиться. Озабоченные мужчины «соображают на троих». Кто-то останавливает такси. У газетного киоска очередь за вечеркой... Все это я вижу каждый вечер, только не обращаю внимания, как на номер дома, в котором живу.

— Наташа, стареем мы, стареем, — произносит Настенька фразу громко. Хорошо, что «соображающих на троих» мужчин волнует только водка.

— Не согласна с тобой, Настенька. Наоборот, мы хорошеем.

— Утешать ты всегда умела, Наташа.

— Нет, Настенька. Я говорю правду.

— Если нетрудно, называй меня Анастасией. — Она, как и прежде в школе, обиженно выпячивает губы. Поясняет: — Я так уже привыкла.

— Мне нетрудно, Анастасия. И потом, я считаю, надо уважать чужие привычки.

— За это я тебя всегда любила. По-моему, это очень редкое качество характера.

— Кто его знает. Статистика про характеры умалчивает.

Мы медленно идем мимо газетного киоска, к дороге, обсаженной тополями.

— Будет дождь, — говорю я.

— Чего хорошего, — отвечает Шорохова, а скорее всего, она теперь не Шорохова. На правой руке у нее обручальное кольцо.

— Как живешь, Анастасия? — я спрашиваю не потому, что меня очень интересует ее житье-бытье, просто о жизни принято спрашивать.

Однако она будто ждала такого вопроса, будто и узнала меня там, в очереди, ради этих трех самых обыкновенных слов.

— Плохо я живу, Наташа. Отвратительно. Не живу, а просто наблюдаю, как мимо проходит интересная жизнь. И старею, старею... И вижу, как другие стареют. И жалко мне себя... Надоели все. Муж, любовник. Да и какие сейчас любовники. Убогость. Целый день за пишущей машинкой. Глаза бы ее не видели. Раз в месяц выберешься в театр — на обратном пути такси не достанешь. Стоишь на остановке, унижаешься... Разве это жизнь?

Поток слов. Набор фраз... Я не знала, что ей ответить. Нет, неверно. Я знала, не нужно отвечать Ничего. Потому что это пустое дело. Хандра всегда, даже в школе, была свойственна Настеньке. И, может, самое лучшее — дать ей высказаться, как наплакаться. Но из-за природного упрямства я не удержалась. Заметила:

— Жизнь у всех разная. Вот Вика с Митей...

— Что Вика с Митей! — чуть ли не закричала Шорохова. — Митя кандидат юридических наук, у них машина «Волга» и дача в Звенигороде... Ну хорошо, Митя зарабатывает большие деньги, ездит на собственной машине на работу, дача принадлежит Митиному папе. Ну а Вика? Что Вика лично с этого имеет?

— Как лично? — не поняла я.

— Лично, лично... Что она, ездит по два раза в год на юг? Что у нее, шея и пальцы в бриллиантах? Есть красивый мужчина для души? Что она лично имеет от того, что ее муж кандидат наук и много зарабатывает?

— А почему, собственно, Митя должен зарабатывать на красивого мужчину для души?

Анастасия не ответила на мой вопрос, усмехнулась так пренебрежительно, словно перед ней была кретинка. Усмешка взбесила меня. Я решила выдать Шороховой «без всяких».

— Как Вика может ездить два раза в год на курорт, если она работает врачом? Неужели государство учило ее шесть лет лишь для того, чтобы она обтирала задом прибрежную гальку? Видимо, нет. Теперь далее... Вика любит своего мужа. И ей, любящей женщине, просто противно спать с чужим мужчиной. Брезгливо. Или до тебя это слово не доходит?

Отрешенность проступала на ее лице бело и заметно, как мороз проступает на оконном стекле. И мне казалось, я вижу этот сковывающий рисунок возле ее глаз, губ, подбородка.

Мы остановились. И поза Анастасии была вычурной, неестественной. И она напомнила мне манекен, как когда-то в школе.

— Дом моделей, — продолжала я. — Он не дает тебе покоя. А зря. Красота женщин не в одежде. Не случайно все великие художники предпочитали рисовать нас обнаженными. Остались бриллианты. Что в них проку-то? Ну?

— Какой же ты страшный, темный человек, — с подчеркнутым испугом сказала Настенька-Анастасия. И ушла от меня...

Ну и Настенька... Эх, эх! День и без нее был трудный. Досыта я наругалась с Широким. Из-за народного контроля. А вернее, из-за акта, который составила наша группа.

Случайно у меня сохранилась копия акта. Вот он.

По идее, Широкий должен был остаться довольным нашим служебным рвением, потому как и в качестве, и в количестве работы мы целиком и полностью зависели от закройщиков. Расхлябанность в подборе кроя приводила к нервотрепке, к потере времени. Разговор о повышении производительности труда мог восприниматься в таких условиях лишь как анекдот. Поэтому на расширенном партийном бюро мы поручили группе народного контроля провести несколько молниеносных рейдов по «узким местам», а комсомольцам выпустить сатирическую стенную газету «Гвоздь».

Налет на закройный цех вызвал там состояние паники. И диспетчер цеха Жарикова, и мастер смены Горбатова отказались подписать акт. Стали в два голоса кричать:

— Девчонки, что вы делаете?! Это не по-товарищески. Нас прогрессивки лишат. Побойтесь бога, девчонки!

— Какая же я девчонка? — удивился Иван Сидорович Доронин.

Но ему пояснили:

— Ты заткнись, с тобой не разговаривают.

— Ужасть, ужасть, — сказала Крепильникова.

Доронин промолчал, однако затаил обиду. И она, его обида, позднее самым роковым образом отразилась на прогрессивке закройщиков. Но тогда закройщикам было наплевать на Доронина.

Они отмахнулись от него, как от мухи. Насели на Крепильникову:

— Тетя Паша, ты же человек опытный, понимающий что к чему, объясни своим вертихвосткам...

— Сами вертихвостки! — вспылила Люська. — Мы при исполнении обязанностей...

— Подумаешь, обязанности...

— Нечего их слушать, — затряслась от гнева Люська Закурдаева. — Пошли. Они все равно русского языка не понимают.

— Ты больно грамотная стала, как в бригадиры выбрали.

— Умные очень!

— Карьеристки!

Словом, доведенные до белого каления, ворвались мы с Люськой в кабинет Широкого. Говорим, подписывайте акт, и мы отнесем его к директору.