Отец любил Есенина... Мама ничего не говорила и об этом. Похоже, что она знала отца совсем другим, чем буду знать его я.

В самом конце записной книжки между обложкой и квадратиком целлофана лежал пожелтевший сухой лист.

— Что это? — спросила я.

— Дикий хмель, — тоном знатока сказал Буров.

— Как он сюда попал? — голос у меня был тоскливый, нехороший, словно бы и не мой.

— Да хто ж теперь на это ответит, — вздохнул Зинченко.

— Анна Васильевна, а, знаете, я похожа на отца.

— Это к счастью. В народе подмечено, если девочка похожа на отца, быть ей счастливой.

— Верно. Я счастлива.

— Во всем, во всем?

— Не надо так, Анна Васильевна.

— Хорошо, девочка, не надо. Конечно, не надо... Там у вас завтра собрание.

— В шестнадцать ноль-ноль...

— Слышала, хотят товарищи тебя в партком выдвинуть.

— Анна Васильевна... Я... Мне рано.

— Почему же рано? Товарищам виднее.

— Есть более достойные.

— Конечно, есть. Всегда есть кто-то лучше нас. Но...

— Вы не договариваете.

— А ты сама пойми, к чему я клоню.

— Я поняла. Не боги горшки обжигают.

— Точно.

Позвонил Бронислав.

Никогда бы не подумала, но заполучить телефон в новую квартиру оказалось совсем простым делом. Едва вселилась, как в Медведкове сдали в эксплуатацию АТС. И всем желающим поставили немецкие телефоны — легкие черные красавцы марки «Nordfern».

Бронислав спросил, дома ли Буров. Однако была суббота, и, как обычно, Андрей уехал к маме «писать вещь».

— Скучаете одна?

— Развлекаюсь стиркой.

— Какая проза, — сказал Бронислав.

— А что поделаешь? Не потащишь же каждую мелочь в прачечную.

— Да... Мужчинам легче прожить.

— Мужчины умеют устраиваться.

— При матриархате, наверное, было иначе.

— Сомневаюсь, что при матриархате стирали мужчины, — смеясь, сказала я.

— Если не изменяет память, тогда не стирали совсем.

— Вот это была жизнь.

— Я сейчас возьму такси и приеду за вами, — сказал Бронислав шутливо.

Я ответила ему в тон:

— Если вы надеетесь меня похитить, то ничего не выйдет. Буров врубил три замка.

— И все с секретами?

— Нет. Но с очень хитрыми ключами, — пояснила я весело.

— Надеюсь, он не уносит их с собой, как средневековый феодал.

За окном, над проездом Шокальского, двигалась туча, злая, похожая контурами на конного рыцаря. Я подумала, что Бронислав видит эту тучу. Спросила:

— Вы откуда звоните?

— Из Дома литераторов.

— О... Значит, я ошиблась.

— В чем?

— Это я про себя...

Бронислав помолчал. Видимо, ничего не понял. Сказал секунд через десять совершенно другим голосом: серьезным, тихим, но с долей некоторого напряжения, какое бывает, когда произносится фраза не случайная, а продуманная:

— Наташа, сегодня здесь очень интересные встречи. Будут выступать поэты. Вы меня слышите?

Я не отвечала.

— Наташа, я приеду за вами. Хорошо?

Туча частью скрылась за домом, а частью расползлась, точно клякса на промокашке, и теперь не походила ни на что.

— Наташа...

— Да, я слышу вас, — сказала я. — Приезжайте.

Улица была омыта дождем. И мне нравилось идти по такой улице. Потому что я всегда любила небольшой дождь и порывы ветра — несильного, но размашистого, словно эхо. Свет высоких тонких фонарей падал на асфальт чисто, мерцательно. Асфальт лежал тяжело. Машины не проносились, а катили медленно, с достоинством. И шины под ними шипели беззлобно, как сытые гуси.

Почему даже самые хорошие поэты читают свои стихи нараспев?

Увы, Бронислав не смог ответить на мой вопрос? Он вел себя очень сдержанно. Шел рядом, даже не решаясь взять меня под руку.

А я? Не думаю, что бокал шампанского, выпитого в ресторане ЦДЛ, подействовал столь опьяняюще. Это было что-то другое. Мне давно казалось: вот в такой вечер однажды начнется моя настоящая жизнь. Непохожая, на ту, которой я живу сейчас. Я буду идти теплым дождливым вечером, меня будет догонять ветер, мне будут кланяться фонари...

На перекрестке, не доходя светофора, я приподнялась на носочках и поцеловала Бронислава в губы. Он, кажется, разволновался от этого поцелуя. Придержал меня за локти. Сказал с придыханием — наверное, перехватило голос:

— Поехали за город. В такую ночь всегда тесно в квартире...

— Я уже однажды ездила за город, и ночь была очень похожая.

— Это было давно.

— Вы угадали.

— Нет, я понял по тону. Рассказы о давно прошедшем всегда окрашены в акварельные тона...

— Это хорошо. Хорошо, что мы бываем счастливы хотя бы задним числом.

— Вы будете вспоминать этот вечер? — спросил Бронислав с открытой грустью.

— Да. Я теперь всегда знаю, что буду вспоминать и чего не буду. Раньше со мной такого не бывало. Это признак старости?

— Скорее, человеческой мудрости.

— Хорошо, если так.

Я остановила такси и укатила в Медведково.

Пригрелась на заднем сиденье полусонная. Не очень довольная собой. Презревшая собственную трусость.

Почему бы не поехать с Брониславом за город. До утра? Пусть до утра.

Почему?

Отвечать можно многословно, перемешивая хрестоматийные понятия о морали и порядочности, как кондитер тесто. Но можно ответить и одним словом. Только одним.

Буров.

Я принадлежала Бурову, словно крепостной крестьянин помещику, с одной лишь разницей, что он не мог продать меня. Общество не позволило бы. Однако не иначе как с пуританской настороженностью общество это отнеслось бы к любой попытке изменить институт брака, представить его союзом равноправных, независимых друг от друга людей. Женщина, отважившаяся на это, рисковала получить короткую, но звучную кличку — шлюха.

И все же для меня было непостижимо, как за многие столетия семья смогла сохраниться во многом в первозданном виде. Ведь нельзя всерьез принимать объяснения некоторых дотошных людей, что раньше семья была иной, потому что, дескать, супруги вступали в брак по расчету, а сейчас существует лишь брак по любви. Видимо, всякое бывало и тогда и теперь...

Так что же будет с семьей?

У Энгельса об этом есть интересные мысли...

— Наташа, это ты? — кто-то трогает меня за плечо.

Поворачиваю голову: Настенька Шорохова. Смотреть на нее забавно. Мы не виделись много-много лет. И, конечно, Настенька изменилась. У нее очень тонкие черты лица, рост выше среднего. Но отрешенность на лице прежняя, та, что всегда возмущала нашего школьного математика.

«Шорохова! Вы слышите меня, Шорохова? Скажите, пожалуйста, о чем думаете на уроке?»

«О теореме Пифагора», — отвечала Настенька, очень своеобразно выделяя букву «ф».

«Надо встать, когда разговариваете с преподавателем».

«Извините», — не меняя выражения лица, произносила Настенька. И не вставала.