— Очень ценный совет.

— Я всегда даю ценные советы...

— О! Может, тебе по силам быть министром?

— Кому-то нужно выпускать и многотиражку...

— Но не всю жизнь!

— Однако... — У Бурова от удивления расширились зрачки.

Они и сейчас расширились. Я давно научилась различать его глаза сквозь стекла очков.

— Рожай, — равнодушно, будто это его не касается, говорит он. Молчит с минуту, потом добавляет: — Вика, между прочим, живет в новом доме. А ты? Ты подумай, где мы поставим детскую кроватку?

— Выбросим твое кресло.

Нет! Он не злится, не вскакивает, не кричит. Он вновь берет книгу. Говорит спокойно, весомо, с абсолютной верой в свою правоту:

— Это не решение проблемы. Нужно ждать, пока райисполком сломает дом.

— Может, его не сломают никогда.

— Ты говоришь это только из-за упрямства. Из-за упрямства...

Не по этой ли причине я вышла замуж? Всегда представляла, у меня будет муж молодой и красивый, как принц.

Буров не похож на принца. На принца из сказки. Может, он принц двадцатого века — лысый, очкастый...

Ночь. Тишина. Нет нужды смотреть на часы: тихо бывает после двух до половины пятого. Иногда за лесом, на окружной дороге, слышно движение состава, но шум от него еле слышный, журчащий, словно возле ручья. В окно вижу деревья с листвой, нежно-зеленой возле фонарей. Свет проходит сквозь листву, как сквозь воду. Густой тенью загасает у самой земли. Земля пятнистая. И небо тоже.

Плохо, когда на небе не видно звезд. Нет сил смотреть на такое небо. И заснуть нет сил. У Бурова где-то был ноксирон. Он принимает его, когда не хочет, чтобы снились сюжеты. Но Буров ночует сегодня у матери. Она болеет. Сын поехал ее навестить. Естественно. Все очень естественно.

Меня мучает не ревность.

Одиночество?

Это что-то большое и расплывчатое, будто туман.

Не знаю. Не знаю... Мне плохо сегодня одной. Плохо.

Почему?

Мама тоже часто бывала грустная. И часто сидела у окна. Смотрела в ночь.

Может, это у меня наследственное?

Душно. Такая душная длинная ночь. Тепло лезет и лезет из окна, словно из печки. К дождю, наверное... Ведь есть же народные приметы. Мама знала их. Знала от своей нянечки. Та еще от кого-то. Кое-что знаю и я. Неужели на мне цепочка обрывается?

Жизнь идет по цепочке. Вернее, по косичке. Каждый волосок — чья-то судьба.

Трещит сверчок, где-то близко, под крышей. Проснулся. Ему тоже не спится...

А если раздеться и лечь? И считать раз, два, три... До ста, до тысячи... Усну? Нет, не усну...

Все-таки и я, и Люська Закурдаева вели себя как идиотки. Простое дело. А в результате — скандал.

Есть в нашем цехе одна работница со странной фамилией — Tax. Я вообще не знала эту женщину, хотя работала с ней в цехе не первый год. Бригады были разные. И если в цехе полтысячи человек, разве со всеми познакомишься? В лицо помнила, и все.

И вот теперь, когда я стала председателем цехкома, работница по фамилии Tax заболела. Болела она больше недели. И стало ясно, что кто-то из членов профсоюза должен навестить ее дома, справиться о здоровье. А может, даже помочь: сходить в магазин, в аптеку...

Стала я выяснять, с кем Tax дружит, но почему-то все те женщины, к которым я обращалась с вопросом, неопределенно пожимали плечами и даже удивлялись, словно я спрашивала их про разумную жизнь на Марсе или Венере. А должна сказать честно, первое время самым трудным для меня было — это давать кому-то общественные поручения. Стоило мне заикнуться о каком-то деле, как в ответ я сразу слышала про детские сады или ясли, про кухню, стирку, вечернюю учебу, билеты в театр или кино. И я терялась, не знала, что возразить, потому что все это мне как женщине было понятно. Но, с другой стороны, общественная работа тоже требовала, если так можно сказать, жертв. И ничего умнее я не могла придумать, как стараться больше делать самой.

К работнице по фамилии Tax я тоже решила пойти, уговорив Люську Закурдаеву составить мне компанию.

— Знаем мы ее болезни... — без всякого сочувствия сказала Люська и многозначительно усмехнулась.

— Не надо! — возмутилась я. — Не надо быть такой черствой.

— Сердобольной быть еще хуже.

— Странная у тебя логика.

— На черта эта логика мне вообще сдалась! Я просто считаю, что каждая баба должна иметь свою гордость. А без гордости баба не баба, а подстилка.

— Это особый разговор, — ответила я, поднаторев в спорах с Буровым. — К Tax он не имеет никакого отношения.

— Самое прямое, — возразила Люська. — У нее болезнь одна и та же — хахаль побил.

— Какой хахаль? Я слышала, она замужем.

— Замужем — это те, кто расписаны. Вот как ты с Буровым. A Tax просто живет с мужиком, который на девять лет моложе, и все.

— За что же он ее бьет?

— Может, чтобы не старела, — засмеялась Люська.

Без труда мы разыскали большой дом на проспекте Мира. Поднялись в лифте. Дверь открыла соседка Tax. Видимо, пенсионерка.

— Обязательно... Обязательно... Дома Евдокия Ивановна. Проходите... Вы, конечно, с работы будете, потому что родственники, с тех пор как она стала с Семеном жить, от нее отказались. Я вас, дочки, об одном прошу. Поднимите вы на ноги общественность. Спасите женщину. Не жизнь у нее — сплошное истязание... Семен-то нигде не служит. Вернее, день служит подсобным рабочим в магазине, а два пьет на троих. И деньги с нее требует. Если нет денег или на продукты она припрячет, бьет ее. И говорит, подыхай скорее, хоть комната мне достанется. А она, безумная, когда из заключения он пришел, прописала его на своей площади.

Все это соседка выложила нам прямо у порога, быстро, громким шепотом.

Прихожая была большая, просторная, не то что в новых домах. Здесь стояли два шкафа, холодильник.

— Свой же я убрала в комнату, — перехватив мой взгляд, сказала соседка. — Потому что Семен их часто путал.

Люська захохотала, постучала в дверь:

— Евдокия, к тебе можно?

За дверью послышалось позвякивание цепочки, щелкнул замок.

— Запирается, — вздохнула соседка. Зашептала: — От него запирается. Он, если пьяный придет, все равно дверь с мясом вырвет. Силища, как у медведя.

Наконец дверь поплыла в сторону.

— Ой! Девочки! — растерянно воскликнула Tax. — Вы ко мне? Заходите тогда. Заходите... Рассказывайте, как на фабрике. Ой, зачем, зачем?..

Последние слова про апельсины...

— Не расстраивайся, — успокоила Люська. — Апельсины казенные, от месткома. Для этой цели специально трешка выделена.

— Спасибо, спасибо, — тихо говорила Евдокия Ивановна.

— Кто это тебя так разукрасил? — без всяких тонкостей спросила Люська.

— Упала. С табурета упала. Гардину вешала и упала, — глядя в пол, бормотала Tax. Лицо у нее было сине-желтое, с оплывшими красноватыми глазами.

— Что же, прямо так вывеской и приложилась? — не унималась Люська.

— Какой вывеской?

— Лицом.

— Нет. Не только лицом, но и боком.

— Худо твое дело, — сказала Люська. — Загнешься ты раньше времени.

Tax поджала губы, ничего не ответила.

— Лет-то тебе сколько? — спросила Люська.

— Сорок шесть.

— Не сорок шесть, а сорок девять. Я по профсоюзной карточке смотрела. А ему?

— Кому?

— Семену твоему.

— Моложе он, — отвернувшись, произнесла женщина.

— В том-то забота, что моложе, А тебе, если уже одной невмоготу, старичок пенсионного возраста нужен, как наш Доронин. Он и не обидит тебя, и ты для него всегда девочкой будешь...

— На кой ляд мне Доронин? — встрепенулась Tax, потом вспомнила, что держит авоську с апельсинами. Положила на стол. Пальцы у нее были бледные, точно отмороженные. Казалось, они должны хрустеть, но не гнуться.

— Я Доронина к примеру назвала, — ответила Люська. — У Доронина своя старуха есть.

— У всех свои есть, — словно жалуясь, сказала Tax. Оглядела нас тоскливо. — Вы, девочки, красивые. Из-за вас могут и семью бросить, и родных детишек не пожалеть. А я на это полагаться не смею.