— Позорюй утром. Увидишь…

Ломти развороченной земли у ее ног, не очень темной, а сероватой, пахли теплой сыростью и молоком. Короткая, светло-зеленая трава островками была раскидана по саду. Они были самой разной формы, эти островки, и самых разных размеров.

— Слыхал? — сказала баба Кочаниха. Ей, кажется, надоело окапывать деревья. И она была рада, что Степка подошел к забору, изогнувшемуся, точно дуга, и завел этот пустой разговор. — Слыхал?.. — Она повторила, сделала паузу. Сощурилась.

— Не слыхал, — ответил он.

— Моему деду вчерашнего дня орден вручили. Красной Звезды.

— Хорошо. Орден Красной Звезды — хороший орден.

— Дед заслужил его.

— Честно заслужил. Дед смелый.

— Он шибко смелый, — сказала баба. — Ничегошеньки не боится. Особливо, если выпить надумает.

— Ему виднее. У него запросы… Он столько лет прожил, во всем разбирается.

— Сколько лет… Мудрость, Степан, в голове, а не в бороде.

— Я про это уже слышал.

Баба Кочаниха вздохнула. Потянулась неторопливо к лопате.

Степка пожаловался:

— От Любаши нашей второй месяц письма нет.

— Затерялось, может?

— Погибла Любаша…

— Типун тебе на язык!

— Сон мне снился… Нехороший.

— Расскажи, — насторожилась баба Кочаниха. И выпрямилась…

— Маки красные снились. Любаша среди них дурным смехом смеялась… Ну словно вина выпила.

— К болезни это. К ранению… А больше ничего не снилось?

— Снилось. Да я позабыл… У меня всегда, что ни снится, ничего не помню. А на этот раз глаза у Любки нехорошие были. И смех какой-то дикий…

— Матери не говори.

— Я не сказал.

— Сны, Степан, они не каждый раз сбываются. Они тогда верны, когда от предчувствия приходят.

— Тоска тоже от предчувствия?

— Тоска, она сама по себе. Она от срока. Не видишь долго близкого человека, родного. И затоскуешь тяжко-тяжко…

— А предчувствие?

— Предчувствие — другое… Это, значит, господь бог знак дает.

— По-старому вы объясняете, — обтекаемо сказал Степка. Не возразил, что бога нет (не хотелось обижать добрую старуху). Но и не согласился.

— Не все старое — плохое… Новое, оно тоже боком выходит. Самолеты, бомбы… Раньше саблями дрались — и все! Сколько ныне молодежи сгинуло, так ничего и не повидав. Одно и утешение, что исстари в народе говорят: не тот живет больше, кто живет дольше.

Глаза бабы Кочанихи замокрели. И она опять поднесла фартук к лицу.

По улице с горы спускался старик Красинин. Маленький, щупленький, он нес цинковую выварку, пробитую в нескольких местах осколками. Солнце попадало на выварку, и дырки светились, точно глаза.

Степка не удержался:

— До сих пор по развалинам шныряет. И все в дом тащит, в дом…

Баба Кочаниха повернула голову:

— Из собаки блох не выколотишь.

Тетя Ляля прислала письмо. Она прислала его на имя Беатины Казимировны Ковальской. И хотя вскрывать чужие конверты неприлично, Нина Андреевна прочитала письмо. И правильно сделала.

Степка не помнил, какими словами и о чем писала тетя Ляля, но, во всяком случае, она обещала вернуться в Туапсе в самом скором времени. Таким образом, им предстояли новые хлопоты. Нужно было заботиться о жилье.

Смекалку проявила Нюра. В ней очень сильно сказалась практическая жилка. Теперь это была совсем не та сельская девочка, которая наивничала в Георгиевском. Она немножко подурнела с лица, осунулась, и взгляд у нее стал ржавый и цепкий, точно колючая проволока.

Обещания, которые Нюра давала Софье Петровне, — слушать и почитать старших, оказались пустыми, как выбитые окна. Работая буфетчицей, Нюра ухитрялась доставать продукты, минуя строгий карточный учет. Теперь у нее всегда были деньги и хорошая одежда.

Мать Степана, Нина Андреевна, денно и нощно плакавшая о Любаше, только и могла укорять Нюру обычными, заношенными фразами:

— Зачем же так, Нюра? По-честному жить надо. Заберут ведь. И строго судить будут.

Пересыпая вещи нафталином, Нюра деловито отвечала:

— Чему быть, тому не миновать.

Прослышав о письме тети Ляли, Нюра находчиво сказала:

— Давайте ваш дом из развалин поднимать. Время пришло.

— Ты о чем? — не поняла мать.

— Я возьму себе квартиру Ковальских, а вы — свои комнаты… Для начала грязь вычистим, а то полы совсем погниют. Крышу поставим…

— Чем крыть, Нюра? Дранки днем с огнем не достанешь.

— Про это не печальтесь, — с верой в собственные силы ответила Нюра. — О крыше я позабочусь. А Степан все равно без дела болтается, пусть по заброшенным дворам походит. Досточек насобирает. В день пять-шесть досок принесет. А за месяц сколько наберется…

— У меня гвоздей целая банка, — похвалился Степка. — Я как где гвоздь увижу, щипцами его — ив банку.

— Правильно. Гвозди пригодятся. А ты, Степан, завтра в одиннадцать часов в буфет приходи. Мне морячки ведро белил притащат.

— Он не донесет, — вступилась мать.

— Не торопясь. С передыхом…

— И зачем нам ведро белил? — развела руками мать.

— Ну если останется — не забота, на что-нибудь обменяем.

Так было принято решение — восстановить старый дом. Дня через два, собрав вырезки из газеты, где описывались геройские подвиги мужа, и прихватив недавнюю фотографию Ивана Иноземцева (он был на ней уже с четырьмя орденами), Нюра отправилась в военкомат. Она пробыла там не больше часа, а вернувшись, гордо объявила:

— Дранка будет. Привезут в среду…

Машины не могли взбираться на их улицу. И дранку привезли на телеге. Правое заднее колесо возница намертво прихватил цепью. И оно не вертелось, как остальные три колеса, а вдавливалось в землю, оставляя след, подобный лыжне. Дранка была короткой, светло-коричневого цвета и хорошо пахла дубом. Она лежала на телеге не в беспорядке, а связанной по сотням тонкой зачерневшей проволокой.

— Дяденька, для чего вы так колесо замотали? — спросил Витька Красинин. Он с восхищением смотрел и на телегу, и на дранку, и на возницу — рябого хмурого мужчину с надрывным голосом.

— Это тормоз… Колесам завсегда тормоз полагается.

Женщины были еще на работе. И Степке пришлось самому таскать дранку в дом. Витька Красинин рвался помочь, но вязанки с дранкой оказались ему не по силам.

Степка складывал дранку в доме на половине Ковальских, там комнаты сохранились лучше, да и подальше от улицы.

Однако вечером, когда пришли с работы мать и Нюра, все крепко задумались. Гадай не гадай, а оставлять в пустом доме дранку — дефицитный в разрушенном городе материал — рискованно. Особенно потому, что такой ненадежный сосед — старик Красинин — видел, как завезли дранку.

— Всю, возможно, и не заберет, — сказала Нюра, — но ополовинить может.

— Давайте сторожить, — не подумав, предложила мать.

— Кто будет сторожем? — спросила Нюра. — Степан мал. А нам завтра работать. И потом я страсть как темноты боюсь. Нет. Нужно искать другой выход.

И она нашла.

Пока Нина Андреевна на примусе готовила ужин, Степка с Нюрой отправились в гости к старику Красинину. Было уже темно. И звезды поджидали луну. И ветер дул с моря теплый и соленый. Он не пахнул больше гарью и порохом, потому, что последний раз Туапсе бомбили около двух месяцев назад.

Калитка старика Красинина не была на запоре. Но, чтобы ее не трепал ветер и во двор не проникли бездомные собаки, на столбе висел круг из толстой проволоки. Он и придерживал калитку.

Если Красинин и удивился позднему визиту соседей, то все равно виду не подал. Без приветливости, но и без хмурости он как-то обыкновенно сказал:

— Проходите, пожалуйста.

Пропустил в коридор и закрыл входную дверь на задвижку. В коридоре стоял запах кислой капусты и керосина. Степан и Нюра не двигались, потому что было темно. Старик обошел гостей, задев Степана боком, открыл дверь в комнату.

Сноха сидела у стола, где горела керосиновая лампа, штопала какую-то вещь. Витька, обложенный игрушками, улыбался, поманил Степана рукой.