«Это хорошо, — думал председатель горисполкома Дмитрий Акимович Шпак. — Это очень хорошо… Теперь надо браться за восстановление города. Придется начинать с водопровода, электричества. И школ. Детишкам надо ходить в школу…»
Основной недостаток представленного Вами плана операции заключается в разбросанности сил по всему фронту Черноморской группы.
Ставка Верховного Главнокомандования предлагает собрать группу войск в районе Ставропольская, Азовская, Крепостная в составе пяти стрелковых дивизий, девяти стрелковых бригад, трех танковых полков и трех батальонов и этой группой нанести стремительный удар, поставив себе целью как можно быстрее захватить Тихорецк, с задачей отрезать силы противника при отходе их на Ростов. По пути на Тихорецк — принять все меры к тому, чтобы с ходу захватить мосты через Кубань и город Краснодар. Однако не задерживаться при взятии Краснодара и главные силы направить на Тихорецк. В случае упорного сопротивления противника в Краснодаре — город блокировать.
Вспомогательный удар нанести с целью обхода Новороссийска и его захвата группой войск в составе двух стрелковых дивизий, трех стрелковых бригад, двух танковых батальонов из района Эриванский. Удар нанести через Абинская с ближайшей задачей захватить Крымская…
Наступление начать не позже 12 января.
Море мутнело от желтой пены, которой линяли волны — не крупные, не величественные, а мелкие, короткие. Они дергались, пятились, лезли друг на друга. И даже дождь, спорый, колючий дождь, не мог остудить их пыла.
Тучи, сгустившиеся у горизонта, хмуро, исподлобья смотрели на бушующее море, на горы, смутно сереющие вдали. Норд-ост жалил холодом. Мокрые ветки обмерзали и звенели под ветром, словно битое стекло.
Несколько тральщиков и транспортных кораблей покачивались у пристаней Туапсинского порта. С берега на дощатые настилы тянулись колонны людей в черных шинелях. Люди взбегали по трапам, исчезали в трюмах бесшумно и быстро.
Когда Любаша ступила с трапа на палубу, старшина второй статьи задел ее плечом. Обернулся и сказал:
— Извините.
— Петр, — сказала Любаша. — Здравствуйте, Петр!
Да, это был он, старшина Самородов из батареи Дмитрия Кораблева.
— Люба! — Самородов удивился. Он, конечно, не ожидал увидеть здесь Любашу.
Они остановились. Но их сразу же стали подталкивать, потому что по трапу поднимались морские пехотинцы, а корабль раскачивался, и трап скрипел и вырывался из-под ног, точно был живой и нестерпимо страдал от тяжести.
— Вы теперь не охотитесь за самолетами? — спросила Любаша.
— Нет, — ответил он.
И пошел вперед. И она пошла за ним.
— А Митя рассказывал, что вы настоящий охотник за самолетами. Что вы их поджидаете и выслеживаете, как настоящий охотник выслеживает дикого зверя. Это верно? Да?
— Насчет зверя, пожалуй, правильно, — согласился Самородов. — А в настоящие охотники старший лейтенант возвел меня исключительно по безмерной доброте своей…
Он пропустил Любашу вперед, и она полезла вниз по узкому крутому трапу. В кубрике было тесно и сильно накурено, но еще было и тепло, а это сейчас казалось самым главным. Они отыскали свободное место, сняли вещевые мешки и сели на них.
— Как вы сюда попали? — спросил Самородов, глядя на нее внимательно.
— Через горком комсомола.
— Я так и думал. Я не про горком… Тогда, когда погибла наша батарея, я подумал, что вы не сможете больше прятаться на Пасеке.
— Мы еще прятались некоторое время… Потом стало холодно, и пришлось вернуться в Туапсе.
— Но ведь сюда вас привел не холод?
— Не знаю.
— Вы пришли добровольно?
— Добровольно.
— Значит, не холод. Не дождь и не ветер…
— Я о другом. Что-то у меня внутри похолодало.
— Это бывает, — согласился Самородов. — Иногда просто так… Иногда от контузии… Я вот, к примеру, на зенитки смотреть теперь не могу. От контузии у меня это. Едва выпросился, чтобы в десантный отряд направили.
Он снял шапку. Волосы у него оказались совсем короткими и стояли торчком, словно иголки у ежика. Любаша поняла, что он совсем еще молодой и глаза у него, как у мальчишки.
— Вам не страшно, Петр? — спросила она участливо и ласково, как мать.
— Что? — не расслышал или не понял он. Скорее всего не понял.
— Не страшно вам?
— Это неважно теперь… Это теперь как тесные сапоги или ботинки. Жмут ли, трут ли, а идти надо. Согласны?
— Согласна.
Он кивнул в знак одобрения. Вынул кисет с махоркой. Кисет был новый, из голубой материи. Белым шелком на нем было вышито: «Слава бойцам Красной Армии!» Такие кисеты присылают из глубокого тыла. Почтальоны приносят посылки — подарки от рабочих заводов, фабрик, колхозников. В посылках шерстяные носки, варежки, кисеты, крепкий домашний табак. И конечно, письма. Немножко одинаковые письма. Но всегда искренние.
— Закурите? — спросил Самородов.
— Давайте. Никогда бы не подумала, что научусь сворачивать самокрутки.
— Война всему научит.
— Я часто про это слышу. Если всему — значит, и ценить, и любить…
— Дорогой ценой только.
— Говорят, после войны люди лучше станут… Вы верите?
— Нет. Не верю, Люба.
— И я не верю. А мне хотелось, чтобы это было так.
— Люди и до войны были хорошие. Едва ли раны, седины, морщины сделают их лучше.
Застонали моторы. И кубрик, качавшийся, как поплавок, задрожал часто и мелко.
— Может, благороднее, — неуверенно предположила Любаша.
Самородов покачал головой:
— Война делает людей несчастнее, Люба. И старше годами, и суровее. Это точно.
В кубрик пришел капитан-лейтенант, усталый, бледный. Он улыбнулся через силу, как плохой актер, и стал рассказывать про Сталинград.
О разгроме армии Паулюса все слышали накануне. Никаких же подробностей капитан-лейтенант не знал. И повторял то, что было в газетах. И люди, слушавшие вначале внимательно, стали терять интерес к его рассказу.
— Плохо, — сказал Самородов. — От такой политбеседы нулевая отдача. Верно?
— Не знаю.
— А я знаю. До войны в горкоме комсомола инструктором работал. Батя у нас, секретарь горкома партии, — классный пропагандист был. За такие политбеседы штаны с нас снимал и порол собственноручно, извините за выражение.
Люба с удивлением посмотрела на Самородова.
— Сколько же вам лет, Петр?
— Двадцать четыре.
— Я думала, меньше.
— Нет. Двадцать четыре. В конце ноября исполнилось.
— А как бы вы провели эту беседу? — улыбнулась она.
Самородов, может, по привычке поднял руку и сильно потер виски пальцами.
— В такой беседе все решает план. С кондачка его не придумаешь… Но, видимо, я рассказал бы ребятам о лучших десантных операциях русского и советского флота. Об истории десантов вообще… О беспримерном мужестве десантников во все времена… А уже в конце призвал не осрамить славы русского оружия, сослался бы на пример воинов-сталинградцев. Главное, чтобы было интересно. Только этим можно заставить людей слушать.
Капитан-лейтенант закончил говорить. Вопросов не было. И он не знал, что ему делать. Он не мог, наверное, уйти. Ему, наверное, было приказано оставаться в кубрике, поднимать моральный дух десантников. И он беспомощно поводил взглядом и улыбался так же беспомощно и даже вымученно.
Тогда старшина Самородов поднялся, оперся рукой о переборку и громко сказал:
— Давайте споем, ребята!
Галя спросила Любашу:
— Ты волнуешься?
— Нет. Я сейчас такая, словно зубной врач сделал мне обезболивающий укол.
Они сидели в радиорубке, низкой, крохотной, где пахло масляной краской, где молодой моряк в наушниках, не отрываясь, смотрел на узкую светящуюся шкалу приемника. Радист, на правах коллеги, пустил Галю в рубку. А она, конечно, вспомнила о Любаше и привела ее сюда.