Какими силами наступает противник, известно не было. Телефонная связь с левым крылом прервалась в самом начале минометного обстрела. И то, что противник наносит удар в наиболее уязвимом месте — на стыке двух полков, очень обеспокоило Журавлева.
Оставив на КП начальника штаба, он поспешил к позициям батальона.
Война в горах все же не позволяла иметь сплошную линию обороны. Окопы отрывались одиночные, чаще всего неполного профиля, потому что грунт был либо глинистым, либо скалистым. И зарыться в землю было не так просто. Вот почему майору Журавлеву пришлось бежать по пологому склону горы, петляя меж кустарниками. Адъютант едва поспевал за командиром.
Рассвет пришел. Он был насупленным и мрачным. И, кажется, норовил с минуты на минуту разразиться дождем. Окопы и так были полны жидкой грязи, даже в блиндажах вода хлюпала под ногами. Ну и паршивая зима здесь, в предгорьях Северного Кавказа!
Зацепившись носком за корень, покрытый темными мокрыми листьями, Журавлев едва не потерял равновесие, и только ветки кустарника, за которые он успел схватиться, помогли ему устоять. Именно в этот момент адъютант Халиулин опередил майора. Он бежал теперь метра на три впереди. И Журавлев еще успел крикнуть:
— Бери влево!
Но тут взорвалась мина. И Журавлеву показалось, что с адъютанта сорвало только каску, потому что обезглавленное тело еще сделало несколько шагов, в то время как каска с головой, гремя о камни, катилась под гору. Сгоряча Журавлев не понял главного. Не понял, что и сам ранен. Невидимая и будто бестелая преграда коснулась его груди. И он зашатался. И подумал: это последствия контузии, которая нет-нет да напоминала о себе в самое неподходящее время.
Он стоял, видел горы, видел небо. И оно было не такое уж злобное, как казалось ему еще минуту назад. Обыкновенное небо. Серое. И немного усталое. И вокруг пахло хорошо — прелью и порохом, точно на охоте. И кровью тоже пахло… Майор провел рукой по груди. И ему все стало ясно.
Журавлев воевал второй год. Видел много смертей. Сам не однажды мог погибнуть. И давно распрощался со страхом за свою жизнь. Конечно, и он хотел жить, потому что жить хотят все, даже самоубийцы. Но на смену страху пришло чувство профессионального риска, знакомое, видимо, и летчикам-испытателям, и разведчикам, и альпинистам, и людям других профессий, требующих не только умения и мужества, но обязательно и риска.
Да, он не мог не знать, что порою смерть приходит не сразу и часто люди долго мучаются, прежде чем умереть. Он знал это, но почему-то был убежден, что с жизнью расстанется мгновенно. И сейчас у него не возникла мысль о смерти. Раз он слышит, раз он видит, раз, черт возьми, он стоит на ногах — значит, жив, значит, нужно спешить на позиции третьего батальона.
Он не бежал. Он шел. Но тело стало легче обычного, потеряло прежнюю устойчивость. И управлять им было трудно, точно лодкой со сломанными веслами.
Выйдя на левый склон горы, он увидел поросшую бурьяном лощину, окоп третьего батальона, фигуры своих солдат, почему-то выскакивающих из окопа. Потом до него донеслось надрывное, невеселое «ура-а». И он догадался, что батальон перешел в контратаку. Он еще подумал: «Молодчина комбат». Однако фамилия вылетела из головы. Напряг память. Но воздух вдруг сделался душным и жарким, словно в бане. И ярко-ярко зарябило в глазах.
Майора Журавлева Иноземцев нашел только в полдень. На КП полка думали, что майор благополучно добрался до третьего батальона и поднял его в контратаку. В третьем же батальоне не знали, что Журавлев спешил им на помощь… Эта неразбериха случилась из-за обрыва телефонной связи. И после, когда Иноземцев со своими разведчиками добрался до начальника штаба, все подумали, что произошло несчастье.
Майор лежал с закрытыми глазами, и бледное лицо его было искажено гримасой боли. Однако жизнь не покинула Журавлева, и грудь его не твердела гипсом, а приподнималась чуть заметно, как у спящего человека.
В медсанбате врач сказал Иноземцеву:
— Кто-то есть счастливый в роду у этого майора: крови потерял много, но жить будет…
Вместе с документами, врач передал разведчику примоченное кровью письмо, которое Журавлев не успел отправить Гале Приходько.
«Здравствуй, дорогая Галя!
Я подумал и написал «дорогая» потому, что так есть на самом деле. Я не ждал от тебя письма и был рад, что ты уехала. Хотя последнее признание мое может показаться нелепым. Ведь я люблю тебя. Давно. С того момента, когда ты пришла в блиндаж и доложила, что радистка Приходько в мое распоряжение прибыла. Если бы ты прибыла в чужое распоряжение, то наверняка почувствовала, догадалась, поняла своей женской интуицией, что нравишься мне, что я люблю тебя. Но ты пришла ко мне. Меня поставили над тобой. И я не мог, не хотел (это было бы помимо моих убеждений о честности, о порядочности) «крутить любовь» с подчиненной.
Позднее, когда я почувствовал, что тоже нравлюсь тебе, что мое подчеркнутое равнодушие не больше чем жесткость, я подумал: ведь можно открыться и не перешагнуть границ доброй и чистой дружбы.
Но я только человек. Мне нелегко представляться железным. А я должен быть железным и несгибаемым, ибо мне вверены жизни тысячи людей. Мне казалось: вот сейчас я не боюсь смерти, не боюсь, что меня искалечит, изуродует. Мне не перед кем дрожать, я сам за себя в ответе. Но вдруг ты и правда любишь меня, и у нас любовь огромная, как эти горы. Тогда будет страшно умереть, тогда я стану дрожать за свою жизнь, беречься…
Я ошибался, Галя. Я понял это, прочитав твое письмо. Нет никакого страха, нет никакой дрожи… Просто не убьют меня, Галка. Не убьют потому, что я люблю тебя и любим тобою…»
Передавая письмо заплаканной радистке Тамаре, Иван сказал:
— Отправь по адресу… И от себя допиши про то, как мы его все любим… И верим, что он непременно выздоровеет…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
27.11 противник оказывал сопротивление в районе северо-западнее Котловина, севернее Перевальный, севернее хутора Пелика, Гойтх. Неоднократно контратаковал в районе 2 км, с северо-восточной и северной стороны горы Индюк. Выбит с высоты 394,7. Интенсивное движение автомашин по дороге Шаумян — Навагинская. С севера на Шаумян прошло 5 тягачей с орудиями и до 20 вьюков с грузами.
Противник полностью перебросил 4 гд на туапсинское направление с целью возобновить наступление в общем направлении на Туапсе. Начавшиеся активные действия наших частей на этом направлении, а также наступление наших войск под Сталинградом, видимо, сорвали планы противника. Наступление им предпринято не было. Требуется следить, не снимет ли противник с туапсинского направления отдельные части для переброски на другие фронты.
В зале курили. Было холодно. И не очень светло, хотя за окнами обозначался полдень. Сырой и мрачный, с ветром, дующим из лощин.
Гавриил Васильевич Жуков выступал перед партийным активом города.
— Теперь уже не секрет, — говорил адмирал, — что самыми опасными и тяжелыми днями были двадцать второе и двадцать третье октября, когда немецкие войска вышли к горам Семашхо, Два Брата, перерезали рокадную дорогу, одну-единственную. И оказались в долине реки Туапсинки… В этой обстановке коммунисты и все трудящиеся города показали образец мужества, стойкости, героизма… Защищая город, двадцать третьего октября части триста пятьдесят третьей стрелковой дивизии под командованием генерала Колчука начали наступление в направлении горы Семашхо. Два дня спустя пошли в наступление бойцы триста восемьдесят третьей стрелковой дивизии. А двадцать восьмого октября — подразделения десятой стрелковой бригады… Успешный контрудар наших войск по гойтхской группировке фашистов привел к гибели более восьми тысяч немецких солдат и офицеров. Противник потерял также много техники, оружия. Однако потребовалось еще две недели ожесточенных боев, прежде чем была отброшена за реку Пшиш семашхская группировка гитлеровцев, большая часть которой, а именно четыре тысячи двести солдат и офицеров, была уничтожена. Сегодня мы смело можем сказать: враг не прошел, угроза прорыва противника к Туапсе миновала.