Майор крикнул:

— Стано-о-вись!..

Но оживления или замешательства среди десантников эта команда не вызвала. Люди неторопливо стали расходиться. И Степка понял, что Любаша успеет обнять мать и сказать ей два-три слова.

Первое, что сделала мать, — сунула Любаше сверток. Потом схватила ее за голову, стала целовать и плакать. А Любаша пыталась успокоить мать, твердила тихо и, конечно, взволнованно:

— Мамочка, мама… Не надо. Все будет хорошо. Хорошо! Вот увидишь, мамочка…

И тоже заплакала.

Подбежала радистка Галя.

— Вы вместе, девочки?

— Вместе, вместе… — успокоила Галя. — Только я сейчас с рацией на катере.

— Отряд, равняйсь!

Больше Любаша не могла стоять с ними, поспешила в строй.

— Галя, она при деле… А наша, — вздыхала мать, вытирая слезы. — Наша под самые первые пули…

Катера резали море острыми носами. Длинные белые полосы, словно вожжи, оставались за кормой и тянулись к самому берегу. Прихваченные розовым отсветом облака лежали над чистой далью, а у самого горизонта море было не синим, не зеленым и не розовым, а золотым. Воздух казался неподвижным, точно завороженным закатом. Волны степенно накатывались на берег, и мокрая галька, перешептываясь, встречала их. Вода шлепалась о ржавые, поросшие мхом и ракушками сваи.

На пристани остро пахло морем…

Нина Андреевна и Степка возвращались домой. Ни о чем не говорили. Лицо матери стало совсем старое. Сутулилась она сильнее обычного. На горе надрывался баян, лихо, с переборами. Под шелковицей знакомая армянка жарила рыбу. Она стояла возле печки, обмазанной желтой глиной, и сказала:

— Здравствуй, Нина.

Мать кивнула ей в ответ.

Потом свернули с улицы Шаумяна на улицу Двадцать седьмого февраля.

Отсюда уже был виден их старый дом, укороченный на крышу. Камни, нанесенные дождями, громоздились один на другой, ступать приходилось осторожно, вглядываясь под ноги.

Поравнявшись с калиткой, мать остановилась, тоскливо посмотрела на разбитый дом и наконец без всякой надежды, будто нехотя, подняла крышку почтового ящика. Там лежало письмо.

— От папы, Степа! От папы?.. — Она не верила. И говорила так, словно все это ей снится.

Письмо было сложено треугольником. Отцовский почерк Степка узнал сразу. И растерялся… Слишком хорошо помнил он письмо военфельдшера Сараевой. А мать… Она ничего не знала. Сегодня же такой день… Их покинула Любаша. И Степка подумал, что письмо отца может мало чем отличаться от письма Сараевой и это убьет мать.

Но… Ни на хитрости, ни на раздумья времени уже не было. Мать развернула треугольник. И тогда Степка выхватил из ее рук письмо. И стал быстро рвать его на части.

Мать окаменела. Лицо ее превратилось в маску. Лишь несколько секунд спустя она истерически закричала:

— Степа-ан!

Степка уже и сам понял, что сделал глупость, что на белом свете случаются и будут случаться страшные вещи, которые ему не скрыть, не поправить. Он заревел, как маленький, и начал складывать обрывки мокрыми от слез пальцами. Помнится, будто бы, всхлипывая, он говорил:

— Ой, мамочка, я же хотел как лучше…

Они сидели на каменных ступеньках крыльца, читали письмо.

— «Дорогие мои, — всхлипывая, выговаривал Степка. — Не писал вам потому, что был ранен. Не волнуйтесь, рана пустяковая. Я опять возвратился в строй. Дорогие мои и любимые, я очень за вас волнуюсь, мне известно, что Туапсе сильно бомбят. Вам нужно эвакуироваться…»

Нет, нет… Степка ничего не придумывал. Отец писал именно так.

О фельдшерице Сараевой ни строчки, ни слова. Может, она все врала в письме? Может, помог майор Журавлев? А может, просто в жизни мужчин бывают такие истории, окончания которых лучше не знать…

Они читали письмо и плакали.

Старик Красинин, услыхавший крик Нины Андреевны, видимо, решил, что Мартынюки получили похоронную. Он стоял в своем саду, усыпанном осенними листьями, и, пыхтя самокруткой, смотрел через забор. Потом он кашлянул, негромко сказал:

— Царство ему небесное.

И снял картуз.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Положив руки на края потертой на сгибах карты, майор Журавлев взглядом проследил за извилистой линией железной дороги, которая шла через Пшиш на Гойтх, затем на Индюк и упиралась прямо в Черное море. В этом месте темнел заштрихованный многоугольник, и было жирно написано: «ТУАПСЕ». Почти параллельно железной дороге, начиная от Георгиевского и Анастасиевки, через речку Пшенаха и дальше к горам Семашхо, Каменистая, хутору Папоротному на Гунайку тянулись гибкие красные стрелки, пронзающие оборону противника, означенную на карте синим карандашом. В правом верхнем углу карты распласталась станция Хадыженская.

На этот раз командный пункт полка находился не в блиндаже и не в землянке, а в высокой, но узкой пещере, с входом, не защищенным ни деревьями, ни кустарником. Солдатам пришлось заложить вход бревнами и сделать дверь немного меньше обычной, квартирной, но зато на настоящих железных петлях. По скалистым стенам скатывалась вода, которая на полу собиралась в узкий ручей и, мерцая светом коптилок, уползала к входу, под бревна. Коптилок было две. Одна теплилась на столе у майора Журавлева. Другая — у рации, за которой сидела радистка Тамара. На КП находился и адъютант майора Журавлева — татарин Халиулин.

Прикурив от коптилки, майор Журавлев обратился к адъютанту:

— Вызови из разведроты сержанта Иноземцева.

— Слушаюсь! — ответил адъютант.

Радистка Тамара сняла наушники, протерла их платком.

— Товарищ майор, — сказала она. — Галя письмо прислала.

— Кто, кто? — не понял Журавлев или сделал вид, что не понял.

— Галя Приходько письмо прислала.

— Ранена?

— Почему же? Жива-здорова…

— Ну и отлично. — Майор выпустил клуб дыма и опять стал разглядывать карту.

— Товарищ майор, вы уж извините, может, вам и неприятно… Но я подруга Гали… И я должна выполнить ее просьбу. Здесь для вас письмецо есть, в моем конверте.

Она подошла к столу, над которым склонился майор, и положила на карту самодельный конверт, размером меньше обычного.

Майор поднял глаза, встретился взглядом с радисткой и покраснел. Это было уже удивительно. Затем он взял конверт, не распечатывая, перегнул и спрятал в карман гимнастерки.

Отворилась входная дверь.

— Товарищ майор, разрешите доложить. Сержант Иноземцев прибыл по вашему распоряжению.

— Вот и хорошо… Садись, Ваня, — сказал Журавлев, показывая жестом на скамейку. — Вот это на карте высота Гейман. Перед нашим полком поставлена задача овладеть ею. Просто — атакой в лоб — высоту не возьмешь… У меня такая мысль. Видишь щель? Она непроходимая. Естественно, противник оборону здесь не держит. Если мы сможем преодолеть эту щель, то мы окажемся в тылу противника в районе горы Лысая. Я хочу переправить туда батальон, усиленный минометами…

— Я понял, — сказал Иноземцев.

— Не торопись… Ты же сам мне говорил, что нужно жить по-японски: «не торописа, не волноваса»… Батальон я хочу переправить по канатам. Первый канат натянешь ты.

— Могу и я, — сказал покладисто Иноземцев. Но сказал, пожалуй, уныло.

Журавлев пристально посмотрел ему в лицо и как можно мягче спросил:

— Жена пишет?

— Еженедельно, товарищ майор.

— Хорошо пишет?

— Бодро, товарищ майор. Трудится, одним словом, в обстановке, приближенной к боевой. Галю она нашу встретила, — добавил Иноземцев, когда Журавлев опять повернул голову к карте.

— Приходько, что ли?

— Ее самую… Месяц в Туапсе под одной крышей жили. В морскую пехоту опять подалась Галя.

— На родину потянуло, — словно в раздумье произнес Журавлев.

— Как, как? — не понял Иван.

— Из Новороссийска она, говорю… В десант, видимо, попадет.

— А-а… — протянул Иноземцев. — Тоже возможно. Хорошая дивчина! И в вас, не ругайте за откровенность, товарищ майор, влюблена была, как я в свою Нюру.