Луи смотрел немного исподлобья, и де Тресси невольно заволновался, начиная вспоминать все свои малые и крупные проступки, в которых наверняка его сейчас уличат.
– Ваш интерес к баронессе – не связан ли он с бароном де Виньи?
– Я не понимаю, Ваше Величество…
– Барон – наш доверенный человек в Испании, и, не лукавьте, вы прекрасно осведомлены, что известие о готовящемся заговоре принес именно он. Каково же было наше удивление, де Тресси, когда нам доложили, что при обыске в ваших комнатах нашли сундучок с испанскими дублонами! Откуда они у вас? За какие такие заслуги вам заплатили испанским золотом? Дю Пюррон вот предположил, что это доказывает вашу связь с заговорщиками! Что вы на это скажете?
Король не сводил с де Тресси сурового взгляда, а тот не знал, что и сказать. Но теперь хотя бы гнев Его Величества был понятен.
– Я… Ваше Величество, я много лет честно служу вам…
– Да-де Тресси, мы помним о ваших заслугах, – отмахнулся от него Луи. – И знаем, что, даже не смотря на ваш несносный характер и на все ваши проступки, вы любите нас и не станете кусать руку, которая вас кормит. Но откуда в ваших вещах взялись испанские деньги, вы можете объяснить?
Де Тресси сам был поражен не меньше короля и только пожал плечами в недоумении:
– Их мне подбросили, Ваше Величество. Я в этом не сомневаюсь. – И тут его поразила догадка: – Я даже знаю, кто подбросил – Монтевиль! Я не думал, что герцог способен на подобное, но больше некому. А вы не думали, Ваше Величество, что Монтевиль сам является заговорщиком?…
Не успел де Тресси договорить, как низкая дверь рядом со столом Луи отваривалась, и в кабинет буквально ворвался герцог де Монтевиль собственной персоной. Де Тресси знал, что за кабинетом короля имеется потайная комната, но не догадывался, что мерзавец Монтевиль близок к корою настолько, чтобы тот позволял ему сидеть там и подслушивать.
– Это ложь! – вскричал герцог, едва не бросаясь на де Тресси. – Это наглая ложь! Ваше Величество знает, как я предан короне и вам лично. Заговорщик среди нас только один – и это не я!
– Не кричите так, Монтевиль, – поморщившись, прервал его Луи. – Я знаю, что вы преданы мне не меньше, чем де Тресси.
– Разумеется, предан! А этот негодяй… – продолжал горячиться тот, презрительно скривившись, обращаясь к герцогу: – я не думал, что вы так низко падете, де Тресси!
– Что вы сказали?! – вскричал и де Тресси, кладя руку на эфес шпаги. – Уж не желаете ли вы ответить за свои слова?…
Луи прикрыл глаза и утомленно потирал виски, безмерно устав от криков. Ладно бы это был единичный случай, но де Тресси и Монтевиль устраивали перепалки всякий раз, когда по неосторожности или незнанию их оставляли в одной комнате.
Наконец, король не выдержал и, резко встав со стула, ударил ладонью по столешнице, прекращая шум и повышая голос:
– Прекратить! Прекратить немедля! Вы меня с ума сведете!
– Но, Ваше Величество, ведь испанские дублоны… – начал было Монтевиль, но его грубо оборвали.
– Молчать! – снова рявкнул король и, как будто сам устыдившись своего голоса, срывающегося на визг, упал в кресло: – Вот видите? Видите, что вы со мной сделали? Вы когда-нибудь слышали, чтобы я кричал? Убирайтесь оба с глаз моих – я не желаю видеть вас до тех пор, пока вы не решите свои проблемы!
– Простите, Ваше… – попытался и де Тресси.
– Вон! – снова встал король, безапелляционно указывая на дверь. – Оба!
Оба мужчины, разом примолкнув, попятились к двери, понимая внезапно, что перепалка в кабинете короля это действительно слишком – даже для них.
Как бы это не вылилось в действительно серьезные репрессии…
Герцог де Монтевиль выскочил из покоев короля, бормоча себе под нос ругательства в адрес де Тресси. Подумать только, этого человека он столько лет считал своим другом, и всего лишь недавно его еще мучило чувство вины за то, что Жизель предпочла в мужья его, а не де Трееси! А теперь? Обвинить его, Монтевиля, в заговоре против короля! Каков подлец…
Давно пробило полночь, и узкие улочки Парижа были пусты, если не считать, нескольких пьяниц, горланящих неприличные песни, да парочку девиц легкого поведения, кокетливо поглядывающих на герцога с балкона. Монтевиль не видел их, он и дорогу-то почти не различал, потому как его сводила с ума ярость. Герцог мчался в кабак, находящийся в двух кварталах от Лувра: ему необходимо было сейчас выпить.
Когда дорогу ему преградил детина, которого и так-то нелегко обойти, Монтевиль окончательно рассвирепел:
– Дайте мне дорогу, сударь!
Но детина не только не отошел, но вынул из-за пояса кинжал и шагнул навстречу ему. Монтевиль попятился, ибо уже догадывался, что тот задумал. Но, отступив, тут же услышал голос сзади?
– А не то – что? – И издевательский смех нескольких голосов.
Оглянувшись, Монтевиль сообразил, что его окружили: на узкой улочке было человек шесть с уже обнаженными клинками, они обступали герцога плотным кольцом, а детина справа, не долго думая, и вовсе бросился на него с кинжалом. Герцог едва успел увернуться, но в этот же момент шпага ударила слева, порвав его одежду.
Дальше Монтевиль помнил только град ударов, обрушившийся на него со всех сторон – он защищался отчаянно, но понимал, что долго не выдержит. Филипп де Монтевиль, увы, не являлся хорошим фехтовальщиком, и все об этом знали: у него были слишком тонкие и изящные руки, чтобы достаточно умело управляться со шпагой, а его тело, слишком изнеженное, быть выносливым просто не могло.
Когда тот же здоровенный детина все же выбрал момент и нанес новый удар, вонзив острие в грудь Монтевиля, тот понял, что это конец. Сейчас последним его желанием было узнать – кто их подослал. Он догадывался кто, но именно сейчас понял, что все бы отдал, лишь бы эта догадка не подтвердилась…
Скрежет металла, самодовольные крики убийц и боль от вонзившегося в плоть кинжала стали восприниматься Филиппом как будто сквозь пелену, а отчетливой и совершенно реальной стала сейчас трава, что растет вокруг великолепного Фонтенуа-ле-Шато, где родился Филипп, и где они с Тьенно [18] в детстве носились как угорелые.
Прикосновения этой травы – колючей, теплой, с изредка попадающими под ступни камешками – стали для Филиппа так реальны, что невольно он улыбнулся. Но потом снова пришла боль – только не в груди, а в ноге. Тьенно тысячу раз говорил ему не бегать за лугом, там, где начиналось подножие Вогезов [19], а Фил, который был на три года младше, не слушался. И в этот раз он, желая доказать свою самостоятельность, мчался впереди всех по скалистой тропке, но не разглядел расщелину между скал и с размаху свалился в нее…
Дико болела голова от удара о камень, лицо было разбито в кровь, а ногу в районе щиколотки пронзала такая боль, что семилетний Филипп не мог ни думать, ни внятно говорить, только орал безумно: «Тьенно, Тьенно!».
Брат что-то говорил ему, стоя на краю, и протягивал руку, но расщелина была слишком глубокой, не меньше полутора туазов [20], и Филу не удалось бы выбраться, даже если бы он попытался.
Рядом с Тьенно показалось перепуганное личико Жизель – девочки из деревни, компаньонки младшей сестры Филиппа, которая, однако, гораздо чаще играла с ними, чем с сестрой.
– Беги в замок! Скорее, позови кого-нибудь! – наставительно и серьезно наказал ей Тьенно.
Девочка кивнула и со всех ног бросила назад, а Тьенно, сев на край расщелины, просто спрыгнул вниз, к нему. От неожиданности Фил даже перестал плакать:
– Зачем ты спрыгнул? Мы теперь не выберемся отсюда?!
– Я тебя не оставлю одного, – сказал только Тьенно и крепко взял ладонь брата в свою.
Сквозь рассеивающуюся пелену он видел, силуэт высокого и сильного мужчины, который яростно отбивался от тех, кто напал на Филиппа.