Мать часто жаловалась на свою, на нашу судьбу, на то, что ее жизнь сложилась не совсем так, как она мечтала. Отец не жаловался никогда. Поэтому, вероятно, и я воспринимал наше бедное житье как нечто само собой разумеющееся, без всякой горечи и злобы, и не тяготился им. Никогда я не завидовал никому, кто жил богаче нас. Родители воспитали меня противником стяжательства и материализма. Правда, было иной раз несколько обидно, что одежонка, выкроена из старого отцовского сюртука, и не слишком нарядна… Что карандаши у меня плохие, ломкие, а не «фаберовские», как у других… Что готовальня с чертежными инструментами, купленная на толкучке, не полна и неисправна… Что нет коньков — обзавелся ими только в 4-м классе, после первого гонорара в качестве репетитора… Что прекрасно пахнувшие, дымящиеся сардельки, стоявшие в училищном коридоре на буфетной стойке во время полуденного перерыва, были мне, впрочем, некоторым другим, недоступны… Что летом нельзя было каждый день купаться в Висле, ибо вход в купальню стоил целых три копейки, а на открытый берег реки родители запрещали ходить… И мало ли еще что. Хотя, с купаньем был выход простой: я уходил тайно с толпой ребятишек на берег Вислы и полоскался там целыми часами. Кстати сказать, одним из лучших пловцов стал. Прочее же — ерунда. Выйду в офицеры — будет и мундир шикарный, появятся не только коньки, но и верховая лошадь, а сардельки буду есть каждый день… Так я думал о своем будущем, и эти мысли меня успокаивали и не давали возможности завидовать кому-либо из своих знакомых.
Но вот чему я возмутился до глубины души, совсем не на шутку, так это той социально несправедливостью, что сотворил мой учитель по математике. Представляете, он поставил мне тройку в четверти только из-за того, что у меня была плохая готовальня, хотя чертежник я был хоть куда! Лучше меня никто из класса не чертил. Многие просили меня сделать их работу и я ведь не отказывал!
Хотя, наверное, был еще один раз… Мальчишкой во втором классе в затрапезном костюмчике, босиком я играл с ребятишками на улице, возле дома. Подошел мой хороший приятель великовозрастный гимназист 7-го класса, Петровский и, по обыкновению, давай бороться в шутку со мной, подбрасывать, перевертывать. Мне и ему эти игры доставляли большое удовольствие. По улице в это время проходил инспектор местного реального училища. Фамилию сейчас уже не помню. Брезгливо скривив губы, он обратился к Петровскому, который был в гимназической форме с иголочки, такой прямо франт: «Как вам не стыдно возиться с уличными мальчишками!» Я свету Божьего невзвидел от горькой обиды. Слезы впервые выступили на глаза. Кулаки сжались. Помню, побежал домой, со слезами рассказал отцу. Отец вспылил не меньше моего, схватил шапку и выбежал из дому. Что потом произошло между ним и инспектором, я не знаю. Но после этого случая никто и никогда больше не позволял в отношении меня никаких вольностей. А тот инспектор потом всегда заискивающе кланялся отцу при редких встречах.
Городишко был маленьким и наш жил тихо и мирно. Никакой шумной общественной жизни, никаких культурных мероприятий, даже городской библиотеки не было, а газеты выписывали лишь очень немногие, к которым, в случае надобности, обращались за справками соседи. Никаких развлечений, кроме театра, в котором изредка давала свои представления какая-нибудь заезжая труппа. За 10 лет моей более сознательной жизни в Влоцлавске я могу перечислить все «важнейшие события», взволновавшие тихую заводь моего любимого захолустья.
«Поймали социалиста»… Под это общее определение влоцлавские жители подводили всех представителей того неведомого и опасного мира, которые за что-то боролись с правительством и попадали в Сибирь, но о котором очень немногие имели ясное представление. В течение нескольких дней «социалиста», в сопровождении двух жандармов, водили на допрос к жандармскому подполковнику. Каждый раз толпа мальчишек, среди которых всегда был и я, сопровождала шествие. И так как подобный случай произошел у нас впервые, то вызвал большой интерес и много пересудов среди обывателей. Помню, шептались и родители, мать сочувствовала, а отец не одобрял нарушителя спокойствия.
Как-то в доме богатого купца провалился потолок и сильно придавил его. Помню, собралось так много народа. Шум, толкотня, знакомые и незнакомые и все ходили навещать больного — не столько из участия, сколько из-за любопытства: посмотреть провалившийся потолок. Конечно, побывал и я. Как мне это удалось, сегодня я и сам не понимаю. Но я проник в дом и долго смотрел на провал в потолке, пока меня не выгнала служанка, пожилая и вредная дама.
Директор отделения местного банка, захватив большую сумму, бежал заграницу… Несколько дней подряд возле банковского дома собирались, жестикулировали и ругались люди — вероятно, мелкие вкладчики. И на Пекарской улице, где находился банк, царило большое оживление. Кажется, не было в городе человека, который не прошелся бы в эти дни по Пекарской мимо дома с запертыми дверями и наложенными на них казенными печатями… Но в итоге мошенника не поймали и деньги вкладчики потеряли.
И даже в нашем реальном училище случилось событие, которое отложилось в моей памяти. 7-го класса или «дополнительного», как он назывался на официальном языке, к моему выпуску уже не было, его просто отменили, и вот почему… Раньше училище было нормальным - семиклассным. По установившейся почему-то традиции, семиклассники у нас пользовались особыми привилегиями: ходили они вне школы в штатском платье, посещали рестораны, где выпивали, гуляли по городу после установленного вечернего срока, с учителями усвоили дерзкое обращение и т.д. В конце концов, распущенность дошла до такого предела, что директор решил положить ей конец. А последней каплей в его решении был случай объяснения с великовозрастным семиклассником, который распалившись, даже ударил директора по лицу!
Это событие взволновало, взбудоражило весь город и конечно, нашу школу. Семиклассник был исключен «с волчьим билетом». Помню, что поступок его вызвал всеобщее осуждение, тем более, что директор, которого после этого случая перевели куда-то в центральную Россию, был человеком гуманным и справедливым. Осуждали этого семиклассника и мы, мальчишки.
Наконец, хочу упомянуть еще одно очень важное событие, коснувшееся и меня. Было мне тогда 7 или 8 лет, точно не помню. В городе стало известно, что из-за границы возвращается Великий князь Михаил, и что поезд его, вероятно, остановится во Влоцлавске на 10 минут. Для встречи столь важной персоны, кроме начальства, допущены были несколько жителей города, в том числе и мой отец, как уважаемый гражданин. Отец решил взять и меня с собой. Воспитанный в духе мистического отношения ко всему, что связано с царской семьей, я был вне себя от радости. Можете себе представить я, мальчишка и буду встречать самого Великого князя!
В доме царил страшный переполох. Мать весь день и ночь шила мне плисовые штаны и шелковую рубашку; отец приводил в порядок военный костюм и натирал до блеска — через особую дощечку с вырезами — пуговицы мундира.
И вот наступил заветный день и час. На вокзале собралась толпа встречающих. Окинув людей внимательным взглядом я заметил, что, кроме меня, других детей не было, и это наполнило мое сердце неописуемой гордостью.
Когда подъехал поезд, я стал внимательно вглядываться во все окна вагонов. И увидел его! Великий князь подошел к открытому окну одного вагона и приветливо побеседовал с кем-то из встречавших. Отец застыл с поднятой к козырьку рукой, не обращая на меня никакого внимания. А я замер, не отрывая глаз от особы царского происхождения…
Все закончилось очень быстро. Паровоз загудел, обдал перрон белым облаком пара и плавно начал движение дальше, в столицу. После отхода поезда один наш знакомый полушутя обратился к отцу: «Что это, Максим Петрович, сынишка-то ваш так непочтителен к Великому князю? Так шапки и не снимал…
Отец смутился и покраснел. А я словно с неба на землю и свалился. Я почувствовал себя таким разнесчастным, как никогда. Теперь уже и перед мальчишками нельзя будет похвастаться. Ведь коли узнают про мою оплошность — засмеют…