- Фельдфебель, сколько у вас?

- Двенадцать, ваше благородие! – отрапортовал фельдфебель Марков, временный командир четвертого взвода.

- Так…, а что у вас подпоручик Минский?

- Одиннадцать…

- Дааа…не густо… Что будем делать, господа? Если, не дай Бог, чехи вздумают контратаковать, сможем ли мы удержать позиции? – обратился я к своим офицерам.

Все задумались. Молчание, тягостное, совсем не радостное, нависло над низким потолком захваченного час назад вражеского блиндажа.

- Караулы расставлены? – спросил я.

- Так точно, - ответили мои командиры.

- Что ж, будем ждать. Коли суждено нам всем положить головы на этой высоте – положим, не посрамим русского оружия.

Все согласились. После военного совещания в землянке установилась атмосфера покоя и умиротворения. Тимофеев достал стопку писем и стал их перечитывать. Минский сел на деревянный настил, служивший, как кроватью, так и диваном. Облокотившись на бревенчатую стену военного сооружения, он закрыл глаза, и, мне показалось, задремал. Фельдфебель Марков вышел на воздух покурить. Он знал, что я не приветствую курение и в своем присутствии не позволяю дымить.

Я же пододвинул табурет к столу и, разложив карту, стал изучать местность, пытаясь понять, откуда нам стоило ждать беды. Со слов капитана, захватив данную высоту, мы отбрасывали противника ко второму рубежу укреплений. Он располагался в двух километрах от нас, за речушкой. Вот здесь. Взвод прапорщика Остроумова и рота подпоручика Иванова, как предполагал командир батальона, должны были одновременно с нашей атакой обойти противника и ударить с тылу, отрезав противнику путь к отступлению. Произошло ли это или нет, я знать не мог. Если части чехов были разбиты, то это одно, а если же они просто отступили, то в ближайшее время следовало ждать контратаки. Австрийцы не допустят потери позиций и погонят чехов назад, как скотину на убой, взять утерянные ими позиции любой ценой. Следовательно, сначала они ударят по нам артиллерией, а потом кинут на нас отступивших ранее чехов. В этом случае удержать высоту мы вряд ли сможем. Линия окопов довольно продолжительная, рассчитанная, как минимум на полноценную роту. У меня же всего сорок человек. Если не отступить, то всем нам крышка.

- Станислав Максимович… - тихонько позвал меня Минский. Он, оказывается, не спал.

- Да? – оторвался я от тяжелых мыслей.

- Как насчет партийки в преферанс? Карты у меня с собой.

- Кто будет третий? – спросил я его, посмотрев на Тимофеева, который продолжал читать листки писем.

- Прапорщик! – громко позвал Тимофеева Минский. – Будете играть? Вист полкопейки!

Тимофеев оторвался, наконец, от своего занятия и непонимающе уставился на Минского.

- Что вы говорите?

- Вист полкопейки… Будете?

- Я слаб в преферансе, но извольте! Все одно делать нечего.

- Ну, что, господин штабс-капитан? А Вы согласны?

Я махнул утвердительно головой и стал убирать со стола карту и свою шашку. Минский подставил к столу еще два табурета и стал тасовать потрепанную колоду карт, которую достал из кармана шинели. Тимофеев спрятал свои письма и подсел к нам. Он захватил чистый листок бумаги, на котором стал чертить поле для игры.

- Марков! – крикнул Минский вошедшему фельдфебелю. – Подкинь в печь дровишек! Что-то зябко становится.

Унтер кряхтя, опустившись на одно колено, выполнил просьбу и, прикрыв крышку печки, пошел к настилу, где уселся, укутавшись в свою шинель.

У нас же после того, как были сданы карты, и Тимофеев начертил поле, началась игра.

- Шесть первых, - начал торг Тимофеев.

- Шесть вторых, - ответил я. Карты позволяли сыграть мне семь бубей, поэтому я смело стал торговаться.

- Третьих, - ответил Минский.

Когда Минский назвал восемь вторых, я сдался. Тимофеев это сделал уже на шести третьих.

ГЛАВА 7.

Революционный поезд.

Мой выпуск пришелся на конец русско-японской войны и начало первой российской смуты. Местом службы мне была назначена Манжурия. Буквально через год после начала служения отечеству в чине подпоручика и в должности командира взвода меня откомандировали в Санкт-Петербург для прохождения дальнейшей службы. Приехав на перекладных в Харбин, где начиналось прямое железнодорожное сообщение с Европейской Россией, я окунулся в самую гущу подымавшихся революционных настроений. Харбин был центром управления Китайских железных дорог, средоточием всех управлений тыла армии и массы запасных солдат, подлежавших эвакуации. Все газеты кричали о царском манифесте, но никто толком в нем не разобрался. Изданный под влиянием народных волнений этот манифест якобы дал России конституцию. Он ударил, словно хмель, в головы людям и, вместо успокоения, вызвал еще большие волнения на почве непонимания сущности этой реформы. Малограмотные, но активные людские массы решили сейчас же, явочным порядком, осуществить все свободы и провозглашенное «народовластие». Эти ужасные и сумбурные настроения в значительной мере подогревались широкой пропагандой социалистических партий, причем на Дальнем Востоке более заметна была работа именно социал-демократов. Не становясь непосредственно во главе революционных организаций и не проводя определенной конструктивной программы, лидеры местных отделов социалистических партий во всех своих воззваниях и постановлениях исходили из одной негативной предпосылки: — Долой! Причем, даже не понимая, почему собственно «долой».

Долой «лишенное доверия самодержавное правительство»! Долой поставленные им местные власти! Долой военных начальников! «Вся власть — народу»!

Эта демагогия и нескрываемая пропаганда имела успех в людских массах, и во многих местах, в особенности вдоль великого сибирского пути. Там образовались самозваные «комитеты», «советы рабочих и солдатских депутатов» и «забастовочные комитеты», которые ничего и никого не боясь захватывали власть. Сама сибирская магистраль перешла в управление «смешанных забастовочных комитетов», фактически устранивших и военное, и гражданское начальство дорог.

Самозваные власти ни в какой степени не представляли избранников народа, комплектуясь из людей случайных, преимущественно из «более революционных» или имевших ценз «политической неблагонадежности» в прошлом. В долгие дни путешествия по Сибирской магистрали я читал расклеенные на станциях и в попутных городах воззвания, слушал речи встречавших поезда делегатов и по совести скажу, что производили они впечатление политической малограмотности, иногда бытового курьеза. Первая революция, кроме лозунга «Долой!» не имела ни определенной программы, ни сильных руководителей, ни, как оказалось, достаточно благоприятной почвы в народных настроениях. «Долой!» и точка. А что взамен никто сказать не мог.

Официальные власти растерялись. Например во Владивостоке комендант крепости стал пленником разнузданной солдатской и городской толпы. В Харбине начальник тыла не принимал никаких мер против самоуправства комитетов. В Чите военный губернатор Забайкалья подчинился всецело комитетам, выдал оружие в распоряжение организуемой ими «народной самообороны», утверждал постановления солдатских митингов, передал революционерам всю почтово-телеграфную службу.

Неудачный состав военных и гражданских администраторов, не обладавших ни твердостью характера, ни инициативой, и с такой легкостью сдававших свои позиции, усугублялся еще тем обстоятельством, что, воспитанные всей своей жизнью в исконных традициях самодержавного режима, многие начальники были оглушены свалившимся на их головы манифестом. Именно непонятные им новые формы государственного строя, в которых чиновники поначалу не разобрались, были причиной временного отупения бюрократии. Тем более, что привычных «указаний свыше», вследствие перерыва связи со столицей, первое время совсем не было. А из России ползли лишь темные слухи о восстании в Москве и Петербурге и даже о падении царской власти…