- Господин капитан, но это практически невозможно! Это верная гибель! – усомнился я в успехе поставленной задачи. – У меня осталось семьдесят два человека и всего один «максим»!
- Штаб полка пообещал поддержать вас артиллерией. Но Вы, конечно, понимаете, что снарядов не хватает и хорошей артподготовки не следует ждать. Черт побери! Как воевать?! Эти тыловые крысы даже не знают о наших нуждах! Вчера встретил штабс-капитана от интендантских войск! Рожа, что уродившаяся тыква! Пьяный! Сидит, жрет рябчиков и рассуждает о целесообразности наступления в данной тактической обстановке на протяжении всей линии фронта! Скотина! Я ему говорю: «Вы бы, батенька, приехали ко мне в часть. Я бы ознакомил вас с тактической обстановкой вдоль линии моей части»! А он мне знаете что? – капитан все больше распалялся. Я отрицательно покачал головой. – А он мне говорит, что все наши беды от трусости полевых командиров и их желания сохранить солдатню! Поверьте, Станислав Максимович, еле сдержался, что бы ни пристрелить эту гниду на месте! Благо со мной была дама… Я все-таки считаю, что вам не окажут серьезного сопротивления, - капитан вернулся к своим воинским обязанностям. – Последнее время чехи не желают воевать. Они сдаются в плен при малейшем нашем наступлении, лишь бы не сражаться за Австро-Венгрию.
Слабое утешение! - подумал я. – А как чехи не надумают сдаваться, а захотят драться?! Что тогда?! Положат всю мою роту со мною в придачу! Что тогда?! Что тогда скажет командир 131 пехотного Новониколаевского полка, полковник Зайцев? Что скажет капитан Радзюкевич, стоящий рядом со мной в блиндаже и ставящий мне невыполнимую задачу?! Семьдесят три человека должны пройти три версты по открытой местности, где нет даже намека на бугорки и овраги! Сколько останется моих нижних чинов лежать на этом участке фронта? А сколько офицеров? Да и я разве заговоренный?! Разве я не простой человек?! Ведь я тоже могу погибнуть! Но вслух я не сказал ничего.
- Здесь, - Радзюкевич постучал карандашом по карте в том месте, где мне надлежало быть через восемь чесов, - у противника имеются склады, которые придутся нам как нельзя кстати! Пока ваша рота возьмет этот рубеж, взвод прапорщика Остроумова и рота подпоручика Иванова выйдут в тыл отступающим чехам и таким образом поддержат ваше наступление. Надеюсь, к утру следующего дня мы создадим предпосылки для наступления всего полка.
- Все понятно? – спросил в конце разговора капитан Радзюкевич.
- Так точно! – совсем не браво ответил я.
- Мне очень жаль, что Хитрова тяжело ранило. Но я, надеюсь, это не повлияет на боевой дух его взвода? Кто сейчас его замещает?
- Фельдфебель Марков…
- Станислав Максимович, бог даст все обойдется! Я ведь понимаю всю опасность вашего задания. Но у других подразделений тоже задачи не простые. Остается только надеется на русского солдата, да на Господа нашего…идите и берегите себя! – он перекрестил меня и я вышел из командирского блиндажа.
Наша линия окопов растянулась на несколько сот метров. Военные инженеры постарались на славу. Линия укреплений тянулась на несколько верст. Здесь были стрелковые окопы и для стрельбы с колена, и для стрельбы стоя, множество различных перекрытых ходов сообщения, с ячейками для стрельбы. У каждого подразделения были свои блиндажи и землянки. Созданные военными головами фортификационные сооружения позволяли довольно комфортно прожить в них и лето, и зиму. В землянках и блиндажах имелись печурки, так что мы устроились с комфортом, если так можно сказать.
Во взводном блиндаже меня встретил стойкий запах портянок, сухих веток березы и прапорщик Тимофеев, который, заметив мое возвращение от командира, поднялся с нижнего ряда нар.
- Ну, что там, Станислав Максимович? – предчувствуя не ладное, нахмурился он.
- Через семь часов выступаем…
- Черт! Они что, с ума сошли что ли?! С кем и чем нам выступать?! С семью десятками солдат? Ведь нам никто не окажет поддержку! Румыны?! Те что стоят с правого фланга? Так они обосрались еще в сентябре!
- Прапорщик! Я попрошу Вас подбирать выражения!
- Простите, господин штабс-капитан…
- Я то же раздосадован, но ничего не поделаешь. Приказ командования.
Тимофеев вернулся на свое место. Оказалось, что он писал письмо домой, матери. Устроившись поудобнее на своем лежбище, прапорщик продолжил писать. Вспышка гнева прошла так же быстро, как и появилась. Он вообще зарекомендовал себя человеком вспыльчивым, но быстро отходящим. Как он сам говорил, этому его научила военная жизнь.
- А, что, господин штабс-капитан, писать матери, что это мое последнее письмо? – спросил он спокойно, так, словно речь шла не о предстоящем бое, а об увеселительной поездке на речку.
- Не знаю, не знаю…
- Ну, тогда и писать не буду. Пусть надеется… - он отложил в сторону химический карандаш, совсем сточенный, весь исслюнявленный, измятый листок бумаги, потом долго и пронзительно посмотрел на тлеющие угли, грустно розовеющие в железной бочке-печке. – Вот сидим сейчас мы с вами живые и невредимые, а через несколько часов уж никто не знает, будем ли мы живы или будем лежать на холодной земле, и мокрый снег не будет даже таять под нашими телами, а душа тем временем предстанет перед Господом…
- Вы один в семье? – спросил я, не найдя ничего более подходящего для поддержания разговора.
- Нет, нас двое братьев и одна сестра. Брата убили еще в четырнадцатом, сестра осталась с матерью, ей всего-то пятнадцать, отца я не помню.
- А вам сколько?
- Двадцать осемь… я средний в семье. Брату было тридцать.
Я молчал, не зная, что еще сказать. Да и не очень-то хотелось говорить. Его слова навеяли на меня какую-то грусть. Не страх, не ужас, а именно грусть. Я живо представил то, о чем он говорил. Конечно, я уже не был зеленым офицером, впервые получившим сложное и опасное задание. Этот военный год научил меня не вдаваться в панику, не думать накануне боя о том, что может произойти. Кроме того, я был обстрелян и получил какой-никакой боевой опыт. Как там у нас пословица – «за одного битого двух не битых дают»?! Так, кажется? Так вот, я был уже довольно битым командиром. Но отчего-то слова прапорщика закрались мне в душу. Плохой признак!
- Ну, значит, будете жить долго! – сказал я, лишь бы что-то сказать.
- Спасибо, это обнадеживает… - усмехнулся Тимофеев.
- Нет, поверьте. Вы с какого времени на фронте?
- Так, месяц уже…
- А я уже больше года, с первых дней… - прапорщик посмотрел на меня молча, но теперь с надеждой, - Разные передряги случались. И бой этот будет не первым и даже не десятым. Гоните от себя дурные мысли. Они только помеха и в бою, и в мирной жизни. В бою вы будете думать не о том, как победить, а о том, как бы спрятаться и сохранить свою жизнь. А именно это последнее, инстинкт самосохранения и погубит вас! В бою вы не должны думать о смерти. Думайте о жизни, о том, как будете отдыхать после боя, как вернетесь домой. Именно такие мысли и спасут вас. Скольких я видел людей, которые прятались от пуль, но неизменно те их настигали в самых неожиданных местах. И скольких я знаю людей, что не жалея живота своего шли на врага и остались живыми. Наверное, это судьба, она решает, кто завтра останется лежать, а кто пойдет дальше. Там, - я поднял палец кверху, - уже все решено…
- Извините, господин штабс-капитан, у меня есть бутылка водки… - Тимофеев осторожно посмотрел на меня.
- И?
- Не хотите ли немного выпить?
- Что ж, если не много, то это не повредит, - пожал я плечами.
Прапорщик встал и, подойдя к своему вещмешку, вынул из него бутылку «смирновки». Потом поставил ее на стол, на котором стояли уже пара стаканов и хлеб с закуской. Жестом руки он пригласил меня к столу, а сам налил в стаканы прозрачную жидкость.
- Сохрани и помилуй нас! – произнес краткий тост прапорщик. Мы чокнулись и выпили. Водка приятно разлилась по телу, согревая все его уголочки.
- Куда вы торопитесь прапорщик? – сказал я, увидев, что Тимофеев опять разлил водку.