- Понимаю Вас, - согласился и с ним, - …а знаете, что! Идемте вместе!

- Станислав Максимович! Вот это уже безрассудно! Вы командир роты!

- Идем, поручик вместе! В конце концов, на войне, как на войне! – Конечно, я осознавал всю дикость моего решения. Но полное бездействие меня угнетало так же, как и Хитрова. Двум смертям не бывать, а одной не миновать! Если погибнем, то уж никто мне не скажет о моем безрассудстве, а ежели выживем, то никто и не узнает. Победителей не судят, - так я рассудил. Хотя, конечно, я отдавал себе отчет в том, что нарушаю все уставы, и мое решение даже где-то граничит с воинским преступлением. Но настолько была велика скука, что я решился на такой поступок.

Я вызвал Минского. И когда тот явился, поставил ему задачу временно принять командование ротой.

- Господин штабс-капитан! Это же довольно опасно! – удивился моему решению младший офицер. – Командование не одобрит, коли узнает…

- Минский! Принимайте командование! И, я надеюсь, никто не узнает?

- Есть…

Через полчаса я, Хитров и пятеро солдат отправились в гости к противнику. Наша группа из семи человек миновала линию охранения и перешла никем не занятую долину. Мы, прижимаясь как можно сильнее к земле, осторожно взбирались по склону, где, по моему мнению, должно было находиться охранение австрийцев. Стояла густая ночь, поэтому нам приходилось больше прислушиваться, чем приглядываться. Вскоре невдалеке явственно раздалась немецкая речь. Было ясно, что мы находимся на линии постов или застав охранения. Я шепотом и знаками приказал с особой осторожностью подползти вправо, чтобы обойти противника и напасть на него с тыла, а уж потом захватить хотя бы одного «языка». Однако хруст сухой ветки выдал наше присутствие. Разговор моментально прекратился, раздались оклики на немецком языке. Мы притаились. Я слышал только напряженное дыхание солдат. Меня охватило какое-то совсем ребяческое чувство. Я словно вернулся на много лет назад в свое детство. Мы тогда часто играли в прятки. Я явственно почувствовал дух той игры. Что-то внутри меня клокотало, и меня даже раздирал сумасшедший смех. Через некоторое время австрийцы, видимо, успокоились, их разговор возобновился. О чем они говорили, я никак не мог различить, но это было и не важно. Мы снова начали к ним приближаться. Но вот опять кто-то из моей команды хрустнул веткой. Со стороны австрийцев снова послышался оклик, и я услышал, как, видимо, унтер командует огонь. Началась неприцельная стрельба. Противник нас не видел и палил наугад. Мы прижались к земле и не отвечали, хотя у нас было чем ответить. Мы с Хитровым сжимали в руках револьверы, а солдаты – винтовки. Вскоре стрельба стихла и около часа осторожно и медленно продолжали мы двигаться вглубь леса. Неожиданно впереди я услышал выкрики и смех. «Такая беспечность будет нам на руку и поможет нашей удаче», — подумал я, осторожно продвигаясь вперед. Мы легли на землю и тихонько ползком очутились на обрыве над небольшой речушкой. Заглянув вниз, нам представилось занятное зрелище: человек пятьдесят австрийцев принимали «лунные ванны» у речки, купались, бегали по берегу, громко хохотали. Долго я и моя команда наблюдали за детскими развлечениями противника. К сожалению, я понял, что «языка» нам здесь захватить не придется. Австрийцев больше, чем нас, и они находились глубоко под обрывом. Но уж испортить их безмятежное настроение у нас была полная возможность!

Перед выступлением я приказал каждому взять по две ручных гранаты. Таким образом, у нас было их четырнадцать штук. Я приказал немедленно привести их в боевую готовность, распределил участки, кто и куда должен бросать, и по моей команде «гостинцы» полетели вниз. Через 4-5 секунд гранаты начали рваться. Началась невообразимая суматоха и паника, раздались крики ужаса, а гранаты все рвались и рвались. Уцелевшие или легко раненные австрийцы стремительно убежали, а человек десять стонущих и охающих остались лежать внизу у речки.

- Ваше благородие, - ко мне подполз Максименко, - разрешите захватить хотя бы одного раненного австрияка. Мы с Петровым подползем и заберем вон того, - он кивнул на австрийца в белой рубахе, раненного в руку осколком наших гранат. Тот сидел на земле, держался за раненную руку и раскачивался вперед-назад, что-то бубня себе под нос.

- С богом! – разрешил я георгиевскому кавалеру. А сам с Хитровым и оставшимися рядовыми стал прикрывать операцию по захвату языка.

Максименко и его товарищ тихонько сползли вниз и медленно направились к раненному австрийцу. Шагов за десять он их заметил, но ни убегать, ни сопротивляться не стал, так, как, видимо, понимал, что иной помощи ему ждать не от кого. Кругом лежали тяжело раненные и мертвые, а живые и здоровые соплеменники его разбежались. Мои храбрецы вскочили на ноги, подбежали к нему и, схватив его под обе руки, бегом потащили наверх. Благо никого из живых австрийцев рядом больше не было. Через пять минут мои солдаты и раненный австриец были рядом с нами.

Теперь нашей задачей было выбраться из расположения противника. Только когда мы переходили нейтральную безлесную зону, освещенную луной, нас заметили и открыли стрельбу. Но мы вернулись к своим без потерь и даже с раненным австрияком. В окопах нас с нетерпением и радостью ждали офицеры роты и все нижние чины.

Минский обнялся с Хитровым и, не посмев сделать то же самое со мной, просто отдал честь, а я протянул ему руку для пожатия. Солдаты обнимали Максименко и других своих братьев по оружию, гордясь их подвигом. А те в свою очередь стали наперебой рассказывать о нашем приключении. Раненного австрийца отвели в шалаш, где ему оказали первую помощь.

Мы с Хитровым и остававшимися офицерами прошли в командирский блиндаж. Признаться и меня и поручика немного потряхивало от избытка адреналина. Но именно этого чувства нам порой не хватало в окопах при длительной позиционной войне. Порой в голове возникали еще более сумасшедшие идеи, которые, впрочем, мы нет-нет, но осуществляли. Так в тот же период нашего нахождения на передовой мои головорезы учудили и другую залихватскую выходку.

Наши позиции находились за проволочными заграждениями. Патронов у нас было мало, а снарядов совсем не осталось. Австрийцы, преследовавшие нас при очередном отступлении, окопались шагах в восьмистах на опушке леса. Там на самом краю стоял домик, скорее всего, лесника под соломенной крышей. Нам он был виден хорошо. Одно окно было обращено к нам, другое вбок, а дверь не была видна вовсе. Все солдаты и офицеры были уверены, что этот домик как-то используется противником. Вокруг него постоянно велись какие-нибудь споры, разговоры и различные предположения о том, что там может находиться. Даже Минский с Хитровым спорили о том, каким образом используют этот дом австрийцы.

Мои офицеры, изнывающие от безделья, впрочем, так же, как и я, и жаждущие сильных ощущений, решили позабавиться.

- Кто спичкой подожжет крышу этого домика, получит Георгиевский крест, - заявил солдатам своего взвода во всеуслышание Минский. Его поддержали другие: Хитров и Сенцов. Я, конечно, не одобрял этой затеи, но и противиться не стал.

Пусть позабавятся, - решил я. - Ну, а все удачно сложиться можно и наградить смельчака.

Двое смельчаков вызвались на это дело. Хитров и Минский поставили им условие.

- Подходить можете ночью, а поджигать, когда станет светать. - Офицеры хотели полюбоваться на момент поджога.

За час до рассвета солдаты вылезли из наших окопов и поползли в сторону австрийцев. Вскоре они залегли у проволоки противника, прислушиваясь и приглядываясь к окружающему. Когда начало светать, из окопчика, шагах в ста от них, за кустом поднялись два австрийца и скрылись в лесу. По мнению Хитрова, это был секрет, который выставлялся на ночь к проволоке, а днем, по всей вероятности, наблюдение велось откуда-то с опушки. Скорее всего, солдаты все это заметили, и такое обстоятельство заставило их быть очень осторожными. Они продвигались к своей цели ползком, используя высокую траву и неровности почвы. Со стороны противника, по-видимому, их продвижение осталось незамеченным. Мы все, и офицеры и нижние чины внимательно следили за действиями наших отчаянных смельчаков.