— Ну, раз нету закона…

— Есть, есть закон! — поморщился старший лейтенант. — Только не нужно передергивать.

Из его планшета появился разлинованный, отпечатанный типографским способом бланк.

— …и сына своего Владимира Валентиновича избивать и преследовать сожителя моей бывшей юридической супруги не посылал! — бубнил едва не по слогам Картошкин. — О том, что в бараке был шум, услышал впервые от старшего участкового лейтенанта, и ничего к вышеизложенному прибавить не могу, в чем собственноручно и подписуюсь…

Тонкие розовые лучи солнца пробиваются сквозь стекла в Володькину комнату. Здесь все так же осталось, как и при матери: узкая железная койка со скрипучей панцирной сеткой, деревянный стол, сработанный Валентином Иванычем много лет назад, табуретки и деревянные полки с книгами.

Май на излете. Учеба в школе кончилась, и теперь Володька готовится к первому экзамену — сочинению. С утра, еще не поднявшись, он уже с книгой, читает, но не для экзаменов, а так — для собственного удовольствия.

Валентин Иваныч поднялся еще раньше и ходит, ходит по кухне. «Как кот ученый, по цепи, кругом!» — с усмешкой думает Володька. Через тонкую филенчатую дверь он прекрасно слышит его шаги. Они то приближаются, то удаляются, а то замолкают вовсе. Картошкин мается. И это Володьке понятно. Мало того, чтобы человек бросил пить, надо чтобы его занимало какое-то дело, но такого дела у Валентина Иваныча нет, и он постоянно в тоске. Две недели минуло с того дня, как Валентин Иваныч получил бытовую травму — ожог. Раны его подживают, с Володькой они быстро примирились. Участковый объявил, что уголовного дела не будет за отсутствием состава преступления… Вник, стало быть, он в состояние Володьки, но и Валентина Иваныча пристращал: пить не бросишь — на принудительное лечение отправим с общественностью…

В знак примирения с родителем Володька все дрова во дворе переколол и сложил поленницу, картошку в огороде посадил. Про скандалы в начале мая больше не вспоминали, но и при родителе не стал курить. Стены закопченные побелили известью, окно застеклили, горелые половики и занавески выбросили, как ничего и не случалось… Н-да…

Вскоре Володька услышал, как еще один человек на кухне появился — сосед Сучков. Догадался — разведчик. Каждое утро ходит, принюхивается: не шумят ли Картошкины? За барахло свое трясется…

— Самое жуткое время для человека — с рассвета и до открытия магазина…

— Да уж…

Покалякали они с Валентином Иванычем о том, о сем и ни о чем, в общем-то утопал сосед.

Володька перебрался за стол, читает.

— Валю-уша-а! Сколько лет, сколько зим! — услышал Володька на кухне чужой, незнакомый голос, а вслед за ним дружеские похлопывания, многозначительное мычание родителя и тенорок Бори Щукина, едва слышно: — С окончаньем учебного года… Ги-ги-ги!

— Что он ему, год-то? — выглянув на кухню, осведомился Володька. — Мой родитель свои университеты давно прошел.

Человек в самом деле был незнакомым. Его обнаженные до локтей руки, нелепо, казалось, высовывающиеся из рукавов короткой бледно-кремовой рубашки, были расписаны фиолетово-синими татуировками, изображавшими растения и русалок. Голова незнакомца с коротко остриженными волосами, выцветшими, как прошлогодняя солома, напоминала одуванчик, и поэтому лицо его могло показаться безобидным, почти детским. Но черная, задубевшая на ветру кожа, щербатый рот с золотой фиксой, тяжелые неизгладимые морщины, пролегшие от широких бледно-фиолетовых губ, кривившихся в глумливой, хищной какой-то ухмылке, выдавали в нем что-то опасное, злобное.

«Котя Поганель!» — всплыло вдруг в Володькиной памяти. Года четыре назад Котю на глазах у Северной улицы увезли в милицию. Сказали, за кражу из кулинарии… Забыли Котю на Северной, и вот — нате!.. — собственной персоной в картошкинском дому!

— Вырос, вырос! — щерился Котя, пожимая твердую Володькину ладонь. — А я ведь, Валентин, помню, как он по моему указанию чинарики на улице искал, а теперь пошли-ка!? Все течет, переменяется…

— Время, время! — вздыхал Валентин Иваныч.

Помолчали самую малость, стоя посреди кухни.

— А что так задержался? — вежливо поинтересовался Валентин Иваныч. — Вроде, за торты у нас долго не сидят?

— Новый срок у хозяина схлопотал, — ответил Котя, к чему-то прислушиваясь.

И все на кухне как будто услышали легкий посвист с улицы.

— Девчата там у меня, коло ворот, волнуются, — сказал Котя. — Не терпится девахам…

— Так чего ж ты их там держишь!? — суетливо замахал Валентин Иваныч, не двигаясь, впрочем, с места. — Милости прошу, как говорится, к нашему шалашу… Чем богаты, тому и рады…

— Пень! — беспрекословно сказал Котя.

Боря Щукин тут же исчез и через секунду вернулся с Витей Фроловым, Димчиком и двумя девицами, в которых Володька без труда узнал райповских штамповок. Девицы были старые: не задумываясь ни на минуту, самой молодой из них можно было дать двадцать четыре года, а то и все двадцать пять…

Димчик, поставив у дверей тяжелую брезентовую сумку на молниях, сразу же пошел здороваться за руку. Витя, держа гитару, чинно раскланивался со всеми. Девицы с минуту стояли у порога, как бы приглядываясь со свету к дому, к людям, а потом самая бойкая, уставившись на Валентина Иваныча светло-зелеными нахальными глазами, сказала развязно:

— Здрасте, папаша! — И Поганелю: — Знакомь, Котя, с мужчинами, нам ведь, девушкам, всегда из-за этого неудобства, п р о м б л е м ы  всякие. Начнешь первой — не так поймут.

Котя захохотал, ощерился, задохнулся, изойдясь в кашле:

— Вон та, Валентин, у дверей топчется, моя военно-полевая жена Нинуля, а эта вот, чирикает, — Клава, стало быть, твоя…

— Ну-у, ты уж и разделил! — развеселилась Клавдия, как-то холодно и внимательно приглядываясь к Валентину Иванычу. — Я, может, папаше и не подойду, он мужчина серьезный, а я девушка ветреная…

— Да когда ж ты успел поджениться? — удивлялся Картошкин, как бы не слыша того, что ему и о нем же говорят.

— Жениться не напасть — женатому бы не пропасть!

— А свадьба-то, свадьба была? — допытывался Валентин Иваныч, отчего-то возбуждаясь.

— Как же, как же — будет и свадьба, — ухмылялся Котя. — Вот, сейчас вот, возьмем и сыграем! — Он отступил от Картошкина, приобнял девушек и густо выдавил из себя: — Свадьбу новую справля-ает, сам веселый и хмельной…

Володьке не понравилась развязность, с которой держал себя родитель перед гостями. Он дернул его за рукав, сказал негромко:

— Как же ты перед гостями выступаешь?

Валентин Иваныч осмотрел сам себя и определил, что на нем байковая какаового цвета рубаха от кальсонной пары. Для одиноких мужских будней сходило вполне, а вот ради девушек пришлось пройти в горницу, поискать на железной койке, где было свалено в кучу его белье из комода, одежку, подобающую случаю.

— Володя, а у тебя папашка кавалер хоть куда! — сказала Клавдия и дернула Поганеля за рукав. — Дай закурить нам, Котя. Никакой в тебе заботы о девушках…

Поганель выдернул из заднего кармана брюк пачку сигарет, намереваясь широким жестом преподнести их девушке, и с сигаретами, случайно, должно быть, вытянул металлический предмет, похожий на подкову, который выскользнул из его руки и упал на пол.

«Кастет!» — догадался Володька и внимательно глянул Коте в лицо. Все остальные в комнате тоже догадались, пожалуй, что это за  ш т у к у  носит с собой Поганель.

Боря Щукин быстро подскочил к Коте, поднял кастет и с уважительным выражением на лице отдал хозяину. Поганель скривился в улыбке, буркнул что-то под нос и спрятал кастет.