Он прижал руки к груди.

— Дай мне любое поручение, и я сделаю. Если надо убить — я убью, если надо разрушить — разрушу. Все, что ты скажешь…

Папироска хозяина догорела, и он снова свернул другую, обсосал, зажег, затянулся и поиграл в горле дымом.

— Не дам, — сказал он опять. — Не проси. Ни убивать, ни разрушать сейчас не надо. Надо собирать, воспитывать, закалять. Когда придет день крови, я найду тысячи таких, как ты, и их злоба будет лучше твоей, потому что, излив ее, они останутся моими, а ты, излив свою, станешь прежним. Ты зол, пока беден, и будешь добр, как только съешь горячей чорбы и поспишь с теплой, толстой женщиной. Я не могу держать тебя в клетке, как зверя, чтобы ты был еще злее, а жизнь и завтра может угостить тебя и горячей чорбой и большим выигрышем.

Исмет приложил руки к груди и низко наклонил голову.

— Дай мне крови, — сказал он. — Пошли, как собаку, на верную смерть.

— Нет, — сказал хозяин и крикнул жене, чтобы она подала есть.

Они вымыли руки и погрузились в тихую прелесть медленной жвачки; жирный плов был упругим и приятно ломким, а масло пьяным, как виноградная ракы.

И, охмелев от масла, икал и, плача, смеялся Исмет. Кусочки плова рассыпались по его пиджаку. Икая и плача, он рассказывал о себе, о своей жизни и часто вспоминал знаменитого путешественника, великого мещанина, погубившего мир мещан.

И он спрашивал хозяина:

— Скажи, я сделал зло вам? Моя жизнь — зло? Я виноват перед кем-нибудь?

— Нет, — односложно ответил хозяин.

— Значит, я твой? — спросил Исмет.

— Нет, — опять ответил хозяин.

Голова засеребрилась заморозком первой старости, и лицо стало гранатово-серым у Исмета. Руки его превратились в толстые палки, и глаза перестали понимать умные вещи. Он рассказывает сказки в кофейне и у мечети, и иногда пишет письма в Фессалию, чтобы найти жену.

1928

Шелк молодых

Нас собралось вместе несколько человек, побывавших в Средней Азии, и разговор завязался о дальних туркестанских местах, о новых людях советской Азии. Конечно, прежде всего коснулись хлопка. Товарищи рассказали, что года через два-три поля Средней Азии дадут его столько, что, пожалуй, больше и не придется прикупать у англичан. Вспомнили мы песчаные пустыни, по которым проводят сейчас водные оросительные каналы, тенистые сады старых оазисов, первый грохот тракторов на дехканских полях, первые хлопковые колхозы, первые фабрики — и нас уж нельзя было удержать.

В самый разгар воспоминаний один из нас сказал, что Средняя Азия — основной наш хлопковый район — сейчас энергично выдвигает вперед и другую культуру — шелководство. С позапрошлого года хлопок стали сеять на Украине и Северном Кавказе, а в этом году о шелке говорят даже в совхозах вокруг Воронежа. Что же касается, мол, самих среднеазиатских республик, то у них развитие шелкового дела через два года изменит даже внешний вид областей, их ландшафт, их климат. На месте пустынь разрастутся рощи шелковичного дерева (туты), деревья облегчат добычу воды из земных глубин, и там, где сейчас гуляет море песка, будет начата просторная жизнь.

Мы попросили его рассказать о новом деле подробнее.

Начало этой истории можно отнести к маю позапрошлого года, когда кузнец Мурад Мурадов из селения Денезли (Туркменистан) был избран на бедняцком сходе кандидатом в рабочие.

Над Денезли стоял багровый вечер; солнце, упав за поля, как оброненная лампа, вытекало косым пламенем прямо на землю, почти не задевая неба, и от горизонта до околицы вздрагивали в неверном закатном свете багровые поля, багровые арыки, красные травы.

Дневной ветер залег в садах и в пазухах кривых улочек, щекотал камыш у обочин канав и играл дымками очагов. День поспешно заканчивался, и инструктор из города вышел на площадь перед сельсоветом и велел собираться сходу.

Когда все собрались, он произнес речь о значении выборов. Он говорил больше жестами, чем словами. Он протягивал руки вперед, и все, что было в тихом вечере, стоящем над Денезли: скрип чигирей в садах, беготня старух и детей за возвращающимся с поля скотом, грохот арб по дороге — все, казалось, служило ему для речи.

В соседний колхоз возвращались из города люди; они остановились и слушали его. Мальчишки, валясь друг через друга, подбирали в жестяные коробки коровий помет, а особые ловкачи танцевали перед самыми хвостами животных, прямо на лету получая в корзинку добро. Старики подбодряли их криками одобрения. Инструктор знал, что ребята делают нужное дело: из навоза вместе с соломой и глиной наделают кирпичей — строить жилища, и он не останавливал криков.

Из садов, волоча мешки по земле, возвращалась последняя смена заготовщиков тутового листа для шелковичного червя, и агроном из-за спины инструктора кричал на весь Денезли:

— А-эй!. А-эй! А-эй! Надо беречь лист. Если не беречь — червя в этом году у нас много, — листа не хватит.

— А-эй? — спросил его издалека невидимый голос. — А-эй, почему раньше хватало?

Инструктор встал и, сделав рупор из рук, ответил:

— А-эй, потому что план мы теперь удвоили, количество червя удвоили… А-эй… А-эй, вот почему!

Так все, что протекало на денезлийской площади, уходящей краями в сады вокруг дехканских жилищ, принимало участие в инструкторской речи. Сущность речи была проста — одна мысль, но нужен был час, чтобы ее сказать, час, чтобы ее поняли, и еще час, чтобы осуществили.

Он хотел сказать так: «Наша страна строит промышленность, но рабочих сил у нас нет. Рабочий класс Туркмении — это несколько сот европейцев в городах да несколько сот туркмен-кустарей, но этого недостаточно. Завоевать технику, стать первыми индустриальными пролетариями должны лучшие из колхозников, ударники и комсомольцы. Дайте мне пять человек кандидатов в рабочие!»

Но чтобы сказать это немногое, он произнес множество слов, и уже было совсем темно, когда он покинул свою трибуну и увидел лица пятерых человек, которым определена была новая жизнь.

Вечером, после выборов, пятеро и инструктор пришли пить чай к кузнецу Мураду. Они сели на коврике под старой тутой, и жена кузнеца подала им пять чайников чаю и пять пиал.

— Старик спит? — спросил ее Мурад. — Скажи, что гости есть, пусть придет.

Она вернулась, почти таща старика на своих плечах. Дед Нияз перебирал в воздухе тонкими, синими от старости и худобы ногами, будто шел сам.

Кузнец сказал ему:

— Вот какое дело мы сегодня решили, отец. В рабочие меня выбрали, в Ашхабад ехать, на завод.

Сон выходил из старика медленно» старик чесался. Сон прыгал по нем, как блоха, но старик поборол его.

Кузнец еще раз сказал ему про выборы, и теперь старик понял. Его лицо сразу стало бодрым, и глаза раскрылись устойчиво.

— Это правильно, — сказал он и тут же переспросил: — Куда выбрали? В город? Правильно.

Лет сорок тому назад род, сейчас населяющий Денезли, кочевал со стадами в песках Кара-Кума. И вот выдался год морозов, таких, о которых даже и в песнях не пелось. Овцы погибли от холодов и бескормицы, к весне попадали кони и верблюды. Тогда род порешил уходить на юг, к берегам Аму-Дарьи, туда, где люди сеют хлеб, выкармливают шелковичного червя и живут оседло.

Был послан найти места для переселения самый бедный и оттого самый смелый человек, отец кузнеца. Он выбрал полосу отличных земель, тех самых, на которых раскинулось сейчас Денезли, насадил первые тутовые рощи и научил сородичей рыть поливные каналы. Тогда ему было двадцать семь лет, и он все умел.

— Сын твой, старик, выбран большую дорогу открыть, — сказал инструктор. — Ты вот привел своих из песков на берег Аму, научил людей разводить туту и выкармливать шелковичных червей, а твой сын будет из шелковых коконов пряжу производить и из пряжи ткать различные вещи. Теперь, старик, из шелка чего только не делают. Я даже сам не знаю что, но вот ученые люди пишут, находят, говорят: все, что хочешь, хоть аэроплан можно построить. Понял?