Старик кивнул головой и сказал:

— Правильно!

Он не знал ничего об аэроплане, да и не интересовался им. Он понял, что делают что-то, для чего нет даже слова понятного и объясняющего, делают такое, чего еще нет в окружающей жизни. Что известно из шелка? Халаты, полотно для женских рубах, цветные нитки для вышивания и вата для подушек невестам. Но люди добиваются делать из шелка необычайные вещи.

Он медленно жевал табак и думал. Мысли его были длинны. Сорок лет назад он бы не выдержал такой длинной мысли. Тогда не успеешь подумать что-нибудь, а руки уже взялись за дело. Все мысли были в руках, а не в голове. Вот послали его найти места для селения, и он нашел, научил людей новому делу, видел, как голые берега зарастают садами и рощами, как на полях появляется хлопок, в садах — виноград, а перед домами — цветы. Он думал о том, что его сына, кузнеца, выбрали первым рабочим от денезлийского колхоза и что вот он уйдет присмотреть опять новую жизнь и, как найдет ее, вернется за всеми — и старик, пожалуй, еще успеет увидеть, какая она такая, рабочая городская жизнь.

— Ах, Анны-Мамеда нет, — сказала жена кузнеца. — Уйдешь ты в город, так он тебя и не увидит.

В тот день ждал кузнец из Ашхабада в гости из школы сына.

— Да, не скоро увидимся, — ответил кузнец. — А ты как скажешь: семью мне брать или нет? — спросил он инструктора.

— Кочуй со всем добром, — неожиданно, проснувшись, сказал старик отец. — Мы всегда были первыми. А мальчишку пошли на третью дорогу — пускай вперед ищет. Мы всегда были первыми.

Все засмеялись, и инструктор похлопал старика по плечу.

— Не отдавай, отец, первого места, не отдавай. Правильно.

— Надо ехать сперва одним, — сказал рыжий Юсуп, тоже выбранный в рабочие.

— В колхозе у нас червей вдвое против прошлогоднего; если баб и ребят возьмем! — беда будет, рук нет. До осени брать нельзя.

— Потом кулаков у вас еще много. Глаз нужен свой. Пусть бабы смотрят.

— Ха! — сказала жена Мамеда. — Они сегодня и так зубы раскрыли, как шакалы. Я у себя возле червей дежурила, слышала, что они говорили.

— Ну, что говорили? — спросил инструктор.

В это время за селением, на большом, арыке, раздался выстрел.

Все вскочили.

— Нет, ничего, — успокоительно произнес кузнец, вслушиваясь в ночь, — видно, ошибка вышла. Крика нет, все тихо.

И сейчас же, заглушая его слова, раздались еще два выстрела, пронеслись слабые отголоски крика, протопала в темноте за забором лошадь и стали зажигаться огоньки ламп в уже давно уснувших домах.

— Вот какой их разговор, — сказал один из выбранных. — Мурад, открой кузницу, дай в руки тяжелое, надо итти.

Влево, за коконосушилкой, в ночь посыпались первые искры пожара. Справа, от головы большого канала, опять раздались частые выстрелы. Голос агронома пронесся в темноте:

— А-эй! А-э-эй! Сюда!

У сельсовета седлали коней. И когда выезжали, прибежала женщина с правой стороны, сообщила, что голову арыка кто-то повредил лопатами, вода прорвалась через борта и затопила часть дороги; что сторож проспал, а теперь стреляет по кулакам и что раненый агроном один лежит у дверей школы.

— Посылай народ на пожар, — сказал инструктор председателю сельсовета, — а я с моими рабочими пойду к голове арыка. Там мобилизуем кого можно, будем удерживать воду. А еще пошли человека верхом в «Зарю Востока», пусть помощь дают.

С вечера, с самых выборов, настроение в Денезли — теперь все вспомнили — не казалось приятным. Кулаки пришли на сход с шутками и прерывали докладчика, подсмеивались над избранными, спрашивали: «А что, и умирать теперь без разрешения нельзя?» — и требовали, чтобы их дети были взяты в заводские школы, потому что все дети, говорили они, одинаковы и кулаков среди детей нет.

Когда же инструктор предложил усилить нажим на кулаков и пересмотреть наложенные на них обязательства по хлопку и шелку, встал человек в рваном халате, по виду бедняк, и сказал:

— Если бы ты мог отнести мое слово наверх, туда, — он махнул рукой, — откуда к нам приходят все ваши приказы, я бы тебе сказал, что нас — двадцать человек, и мы вами разорены, но мы можем вызвать весь твой колхоз на спор, что всегда сделаем больше, чем он, и больше червей выкормим, и кокон у нас лучше будет, и за дорогой ценой не погонимся. Я бы тебе сказал тогда, что колхоз — это крепко спать; колхоз — это хорошо кушать; колхоз — мало работать, воду не беречь, сушилок не сторожить; колхоз — это для того, чтобы все на других сваливать. Но ты мои слова никуда не отнесешь, и потому я ничего тебе не могу сказать, сам увидишь, — закончил человек в рваном халате и исчез в толпе.

Теперь и сам инструктор вспомнил эту речь и выругал себя, что не посоветовал колхозникам усилить осторожность и бдительность. Он, инструктор, и с ним пятеро кандидатов в рабочие бежали к арыку, по пути поднимая всех взрослых. Вода, невидимо ластясь к ногам, журчала повсюду. Слева вырастал огонь пожара, и теперь уже видно было, что горят коконосушилка и склад. Навстречу пробежал в засученных кальсонах водный надзиратель.

— Пойдем обратно! — закричал он. — Пойдем тушить пожар, а после все — на исправление арыка! Тут надо двести человек!

Все бросились назад. В низинах дороги вода шла высоко, в уровень с колесом; в ее пене плавали смытые сонные куры, корыта, тутовый лист, домашняя утварь.

Во дворе сельсовета голосили бабы и дети, валялись узлы с барахлом, толкались ослы, овцы и лошади.

— Кто? Кто? Кто поднял на нас руку? — кричали женщины.

— Сушилка сгорит, а все по соседству с ней спасем, — говорил милиционер. — Надо браться всем за воду.

— Возьми с собой десять человек и иди арестуй всех кулаков, — сказал инструктор. — Забирай всех, старых и малых, больных и здоровых, веди сюда. Надо найти виновных.

— Виновных? — Кузнец будто впервые услышал, что действительно несчастье стряслось не само собой.

— Двое наших сгорели, — сказал кто-то.

— А в «Зарю Востока» послали?

— Послали. Давно уже.

— Виновных я сейчас найду, — сказал кузнец. — Я их сейчас найду!

Он схватил в руки свой молот и побежал дворами.

— Что ты хочешь делать? — крикнул вслед ему инструктор.

Но кузнец был уже в темноте.

Не глядя, он по памяти прыгал через канавки, перелезал через низенькие дувалы и вот уткнулся в дом, будто не жилой, без суеты и без признаков жизни.

Он ударил молотом в дверь, вышиб ее и еще взмахнул молотом. Раздался звон и треск внутри жилища. Кузнец услышал, как, не выдержав этого грохота, заплакал ребенок. Он двинулся навстречу голосу, размахивая молотом, и скрипнул зубами, почувствовав под молотом, голову человека.

Тогда крикнула в темноте женщина:

— Мурад, Мурад, не убивай его, я скажу!

Он опустил молот.

— Кузнец, ты убил мужа? А? Ты убил?

— Не знаю, — ответил он. — Говори! — И поднял молот.

— Я скажу, Мурад, я скажу. Это все Беги, твой сосед, надумал. «Выпустим воду, говорит, сделаем огонь, срубим нашу туту, пускай колхоз свою насадит». Мой муж сказал, что туту рубить не надо. Не трогай его, Мурад, он, правда, так сказал. Он только помог выпустить воду, чтоб попугать. Я говорю правду. Ты не убьешь моего ребенка? Мой старик пошел, только чтобы напугать.

Мурад вышел во двор. Инструктор уже искал его.

— Где ты был?

— Они решили рубить старые деревья! Ты слышишь? Те, что еще посажены моим отцом, а? Не дам!

И он рассказал инструктору о сообщении женщины.

Анна-Мамед, сын кузнеца, выехал из Ашхабада домой дня за три до отцовских выборов, об исходе которых он догадывался. Анне-Мамеду шел шестнадцатый год, но он был мал ростом, худ и желт, а хромая нога делала его похожим на старика. До ученья, в Денезли, дед часто говорил ему с горькой нежностью:

— Ты, Анна-Мамед, у нас не удался, да. Вот я — я открыл первую дорогу для своего рода, твой отец ищет вторую, тебе надо третью найти, а ты — что? Ты — хромой. Ты разве работник?