— Хаджи Саади ждет вас к празднику. Через день после завтрашнего дня.

Ру оповестил друзей, — все шестеро были в Смирне, — и они решили выехать в тот же вечер, чтобы быть у старика в праздник…

Машина Роберта, синий узкий «бюик», разматывала рыжий клубок дороги. В беге автомобиля терялась анатолийская медленность, рожденная зыбью верблюжьего шага. Пейзажи убегали в стороны и скрывались за домами Ушака — и здесь толпились оазами, рощами, холмами, болотами, грязью. В тот день был шумный базар в Ушаке. Улицы, нутро которых было базаром, дрожали от воплей, криков и песен, икали ослы, верблюды стонали гнусавыми охами, шла пыль частым рыжим дождем, в воздухе пахло корицей и козьим духом. Авто англичан проковыляло по суставчатым уличкам, через базар, вползло в щели проходов между домами за рынком и остановилось у дома Саади, гудевшего народом.

В дворике, за глиняной стеной, кружились люди. Саади на куцем своем матрасике занимал низкий, почти в уровень с двором, балкон, кокетливо выложенный кирпичами. Перед ним разметался его новый ковер; несколько других, поменьше, лежали сбоку. Неторопливо шевеля короткопалыми руками, Саади рассказывал что-то о себе. В этот день, раз в году, он всегда созывал гостей и показывал им новый товар, как художники на Западе показывают себя на выставках. Вокруг него на праздничных ковриках сидели торговцы шерстью и мастера-ковровщики.

Они приходили, принося с собой узелки с подарками — горшочками сметаны или горстью отличных смокв, и долго говорили о старом искусстве Ушака, вспоминали его мастеров, хвалили работу Саади.

А за ними, за стеной почетных гостей, у ковра ползали на пятках ткачихи Саади и чужие ткачихи. Они мяли ковер, шептались, разглядывали узлы и, прислушиваясь к разговору на праздничных ковриках, восторженно ахали, закатывая глаза. Среди них было много бывших учениц Саади, бывших его ткачих и жен.

Когда англичане подъехали к калитке, ковровщики Саади бросились к ним навстречу.

Раздались приветствия:

— Привет господам!.. Привет друзьям Хаджи-Саади! Да будет удачна ваша покупка! Хорошие вещи всегда идут в хорошие руки!

Ру с друзьями подошел к старику, старик привстал на дрожащих ногах и смущенно потряс непослушными губами, чтобы произнести приветствие, потом он снова сел на матрасик, и гости уселись возле него на праздничных ковриках.

Ковер для короля лежал перед ними. Вокруг него, как вокруг норовистой лошади, осторожно ходили скупщики ковров и друзья Саади, они мельком гладили его бархатную кожу, расправляя края, щелкали языком, глядя на рисунок, на шерстяную душевность красок и, сравнивая с другими работами Саади, находили эту лучшей.

— Говорят, Малую Азию со всеми ее чудесами съели козы, — сказал Боб, — на козьей же шерсти человек создал другую Азию, отразив в ней все чудеса прежнего… Тут нельзя приспособить какую-нибудь философскую теорию, Ру?

Ру не ответил. Он читал ковер.

Обычная кайма Ушака — это пышная ветвь цветов граната, ветвь жизни, — Ева, говорят, дала Адаму гранат, — переплетенная с сизыми листками оливкового дерева, которое давно уже названо человечеством эмблемой мира. Жизнь, заплетенная миром, — кайма Ушака. Центральное поле — почти всегда квадрат с вписанным в него восьмиугольником, восьмиугольник — земля с восемью точками компаса. На гранях восьмиугольника, вне его, в углах квадрата четыре великих индиговых моря волнистыми краями своими замыкают систему земли. В восьмиугольник брошен пышный орнамент. В нем есть лотос, цветок Венеры и богоматери, и снова гранат в стилизованных композициях, почки, цветы и плоды граната на темном вишневом фоне, а в середине острый арабеск из всех эмблем, повитый кудрями плодоносящего гороха.

Таков обычный рисунок и тон Ушака, но тот, что лежал перед Исааком Ру, был иным. Ру читал ковер Саади и, прочитав, понял замысел мастера. Основной фон ковра был блекл и торжественно скучен — мастер выцветил краски. Орнамент классической каймы и ветви гранатовых цветов он повязал серыми шипами терновника, он отделил листки олив — эмблемы мира и покоя — от их ветвей и бросил их пожелтевшей стаей, взметенной осенним ветром. Он разрубил орнамент в середине ковра — чудесный и сложный арабеск из плодов граната и лепестков лотоса — и из гранатового тела кровавые капли зерен вытрусил на восьмиугольник бурой земли, — капельки зерен капали кровью.

— Что вы там священнодействуете, Ру, — сказал Генри. — Надо решить — берем ковер или нет. Мне он дьявольски нравится, по правде говоря.

— Ковер отличный, — подтвердил Колли, — в нем есть нечто особенное, какая-то новизна, дерзкое новаторство. Ру, ваша теория — правда. В рисунке есть что-то от нас, да! От Запада. От англосаксов.

Ру отвел глаза от ковра.

— Да, — ответил он. — Да. В нем чувствуется особенная культурность рисунка. Ковер исключительный.

Боб стэком щелкнул старика по колену.

— Так и быть, мы берем ковер.

Он поднялся и позвал всех остальных к выходу.

— Поднимайтесь, Ру, — сказал он, — тут такая вонь, что я больше не могу.

— Я немножко задержусь, — ответил Ру, — поезжайте, я подойду.

Ру подвинулся к мастеру и взял его за руку.

— Ну? — сказал он, недовольно морщась, — что же ты это надумал, Саади?

Старик перебрал губами.

— А что прочел инглиз-эфенди? — спросил старик. — Эфенди — ученый человек, Саади — старый дурак, что может Саади придумать…

— Что я прочел? — переспросил Ру. — Нехорошие вещи прочел я, Саади. Зачем ты рассек старый узор Ушака? Зачем заменил ты старые краски, радость прекратил в печаль, веселые линии согнул болью?.. А ведь мой заказ был точен, Саади, — сказал он. — Ты помнишь мой заказ?

— Как же, эфенди, — ответил старик, — помню, все помню. Ты сказал: возьми старинный узор Ушака и погляди хорошо, что в нем стало мертвым, и выкинь это мертвое. Ты сказал: все новое от англичан. Новое надо сделать так, как делают его англичане.

— Ну, и что же ты сделал? — спросил Ру.

— Я так и сделал, — продолжал, кланяясь и улыбаясь, старик. — Что умерло, эфенди? Хорошая жизнь. Что новое, эфенди? Все новое от англичан. Где был мир — там теперь распри, где люди ели лепешки на меду — там едят теперь корни диких растений. Я сделал новое так, как ты хотел, как делают его англичане. Шипом терновника я рассек гранат, что почитаем мы за плод плодородия и счастья, и бросил зерна его на весь узор, как разбросало ваше новое детей Анатолии.

Ру перебил его:

— Скажи спасибо, что язык ковра понимаю один я. Если мои друзья могли бы читать ковры так, как я, они…

— Эфенди, — сказал тогда Саади, — а разве король англичан разговаривает со всеми?

— Не говори чепухи, — сказал Ру.

— Подожди, эфенди, — Саади прикоснулся горбатым пальцем к рукаву гостя. — Скажи мне, эфенди, зачем это делает твой новый падишах монеты со своим лицом, когда много еще есть у вас монет с лицом отца его? Много было узоров в Ушаке, эфенди, но Саади — один, и Саади выбирает. Твои дети будут вспоминать тебя по делам твоим, мои дети вспомнят меня по моим коврам.

Шафрановые вечера Ушака приходят с гор, они сухи и движутся быстро, легкой поступью диких коз, и на обратном пути вечер обогнал авто. Свет фонарей рвал медленную нить дороги и рвал в глазах Исаака Ру нить коврового узора, развернутого им на станке горизонта. Автомобиль бежал черным тараканом, бойко шевеля огневыми усами. Англичане вполголоса пели песенки о девочках из мюзикхоллей. Исаак Ру перебирал в памяти ковер Саади; священный лебедь Чи, изображаемый иероглифом облака в виде суставчатой змееподобной спирали, лебедь Чи, столетиями шедший из Китая, через руки китайцев, персов, армян, курдов, греков к османам явился не лебедем Чи, а облаком, и не просто облаком, а облаком горя. Прямая линия в Японии, стране туманов, символизирует небо, а волнистая линия обозначает землю; в Китае прямая — земля, а волнистая — небо; в Анатолийской Азии прямая линия — жизнь и небо.