И только тут истинное беспокойство Орлова начало приоткрываться мне сквозь мутную даль его рассказа.

Замученный неудачными печками, терзаемый стыдом за свою репутацию, он валил на дожди все беды. В них одних он видел угрозу не только себе, но и делу вокруг себя.

— Грузовики не пройдут? — спросил я, думая теперь тоже уже не о печках, а о дне выборов, который приходится на послезавтра.

— И ни-ни. Только пеший. Теперь ты посчитай: в полночь конец голосовке, час на подсчет бюллетеней, так? Да пять часов с пакетом. Вот, значит, не ранее шести утра только наша цифра до областной комиссии и дойдет. И то — ты слушай меня — и то в случае, если именно я пойду. Понял теперь? Ну, то-то.

Оказывается, сегодня его избирательный участок предпринял опытную отправку сведений в областную комиссию конным нарочным и грузовой машиной. Орлов же, хотя ему ничего не было поручено, сам, по своей охоте, отправился пешью. Ни конь, ни машина не добрались. Пять часов, обшаривая дорогу руками, рискуя ежеминутно свалиться под откос, не шел, а почти полз он, ведомый страстным желанием возвысить себя в глазах тех, кто разуверился в нем благодаря проклятым печкам, и был рад, горд, доволен, что победил. Как всегда в таких случаях, желание поиздеваться над недругами непреодолимо клокотало в нем, ища новых поводов для раздраженной воркотни.

Теперь он вообразил, что завистники обязательно придумают послать кого-нибудь другого, а не его.

— А будь они неладны, слушай, я ж за три часа управлюсь, ежели на то пошло! Пойду грушевой поляной, понял? Тропкой спущусь в ущелье. На заду съеду. А ущельем мне — рукой подать.

Успокоенный счастливо придуманным выходом, он блаженно вздремнул у печи.

Грохот ветра и грустный голос дождя перекликались за окном. Загнув набок тонкие хвосты своих крон, кипарисы готовились прыгнуть в воздух. Боролись друг с другом кедры. Изгнанные из сухих закутков, к стеклам окон прижимались нарядные синички. И по-прежнему черной, страшной, забывшей свои сроки, была ночь.

— Ложись. Постелено, — сказал я, вставая.

— Ни боже мой. Сейчас пойду, — пробормотал он, не открывая глаз. — Электрического фонарика не дашь?

— Да ты, Орлов, просто с ума сошел! Чего ты второй раз итти вздумал?

Он встал, вздрагивая и устало потягиваясь:

— Они же, охламоны, подговорят еще какого мальчонку: иди, мол, обгони дядьку Орлова. Что ты думаешь! Загубят кого ни попало. Нет, уж я если взялся так взялся.

И, навалив на себя отяжелевшую шинель, он вышел. Все бежало под ветром. Говор горных потоков глухо пробивался сквозь пляшущий шум ливня. Казалось, в черную ночь сползает с неба еще более черное, густое месиво туч.

— Разве это природа? — и Орлов зло сплюнул неизвестно куда. — А у них одно в голове — голландки дымят. Да тут человек задымит… Тут человек может прахом пойти. Прощай пока! — и по звуку его тяжелых шагов я понял, что он отправился.

— Может, подождем утра?

— Не встревай в мое дело…

Найда, пошевеливая ушами, удивленно глядела вслед исчезнувшему Орлову. Она, должно быть, еще ни разу не видела, чтобы люди исчезали так быстро, не оставив за собой никакого следа. Несколько раз примеривалась она прыгнуть в дождь и разведать, куда исчез гость, но, не решившись, только виновато опустила хвост.

1947

У моря

Зима была так ветрена и сыра, что курортники разъехались раньше обычного, и город осиротел сразу.

Шумная и людная набережная, где всегда можно было потолковать со знакомыми и где вольно или невольно встречался весь город, была теперь совершенно пустынна.

Прибой захлестывал ее во всю ширину, и ветви деревьев, свисающих из-за ограды городского сада, по утрам были белыми, ледяными, а на чугунных перилах набережной нависали сосульки, как на свече.

И странно и удивительно было видеть в это время у моря две медленные фигуры, которые, казалось, не испытывали никакого неудовольствия от студеной погоды и даже, видимо, наслаждались ее суровым нравом.

Обе фигуры появлялись на набережной в одно и то же время, но — это было ясно с первого взгляда — не были близко между собой знакомы, хотя нельзя было не заметить, что их интересовало одно и то же явление.

В ту пору в глубине бухты шли работы по поднятию затонувшего судна. Понтоны были уже подведены, водолазы заканчивали последние подводные недоделки, и не сегодня завтра корпус несчастного судна должен был уже показаться на поверхности.

Неожиданно нагрянувшая зима не могла приостановить начатого. Водолазы спешили. Портовое начальство нервничало. Но никто в городе не знал в точности, что происходит в бухте, кроме этих двух странных отдыхающих — высокого худого мужчины с угрюмым лицом и молодой красивой женщины в синей шубке, отороченной серой мерлушкой.

Обычно они сходились на набережной часам к десяти утра. Как правило, она приходила первой и поджидала его, нетерпеливо оглядывая набережную. Он же всегда делал вид, что оказался тут невзначай, хотя я видел, как он спешит.

— Все еще почесываются? — издали поклонившись, насмешливо произносил мужчина. — Так, так. Правый понтон тем не менее приподнялся.

Она отвечала, едва обернувшись:

— Ни на сантиметр не приподнялся. Это корпус судна завалился, очевидно, на правый понтон, тяжи не выверены.

— Вы думаете?

И, стоя рядом, они умолкали, погруженные в сосредоточенное созерцание чего-то невидимого, но ими, должно быть, отчетливо воображаемого, что происходило под водою и на моторном судне, которое стояло возле полузатопленных, едва выглядывающих из воды понтонов.

Иногда он произносил:

— Завалка огромная. Пожалуй, может сорваться.

Она отвечала:

— На глаз работают. Вы не замечаете, как правый понтон сносит еще правее?

Он молча кивал головой. Да, он заметил.

Работая на набережной, я имел возможность подолгу наблюдать эту странную пару, вызывавшую у меня глубокое удивление.

Она была моложе его лет на пятнадцать. Ее приятное, открытое, лишенное искусственных ужимок, лицо временами, когда она увлеченно о чем-то рассказывала ему, бывало очень красиво, даже вдохновенно. Слушая ее, он отечески улыбался. Впрочем, склад его лица, и в особенности губ, был таков, что рот его был всегда приоткрыт, будто его свело внезапно нахлынувшей болью, и, улыбаясь, он морщился. Существуют невыразимые словами признаки, по которым всегда можно сказать, влюблены ли, близко или мало знакомы встреченные вами люди. Эти не были ни влюбленными, ни старыми знакомыми.

Ровно в половине второго они покидали набережную, даже не взглянув на горы, сине-черным серпом окружающие город, и не зайдя ни в один из маленьких магазинчиков, торгующих всякою ерундой специально для отдыхающих. Они не фотографировались, не заказывали своих «силуэтов» у старичка, вооруженного длинными ножницами и листом черной бумаги, не взвешивались на медицинских весах, на которых поутру, перед базаром, барахтались поросята, а в полдень торчали отдыхающие, не покупали плоских камушков с пейзажами или глиняных горшочков, расписанных цветами, как это делают все приезжие, а были упоенно заняты наблюдением за работой, очевидно им очень знакомой, потому что неискушенный взгляд не мог заметить решительно ничего интересного на моторке и возле понтонов.

Покинув набережную в половине второго, они снова встречались в тот же день около шести вечера и расходились к восьми.

Пройдя набережную во всю ее длину, они сдержанно прощались на мостике через речку, и было видно, как она торопливо поднималась улицей, ведущей вдоль пляжа, а он быстро сворачивал вправо и скрывался в платановой аллее, ведущей к рынку.

Однажды, придя на набережную, он не застал ее вблизи того киоска, где они обычно встречались. Лицо его стало тревожно. Он обеспокоенно поглядел на часы — не рано ли? — и с очень расстроенным лицом прошелся раза два мимо безлюдных магазинов, как бы случайно заглядывая в глубину каждого из них.