Die Holl ist lдngst besetzt, doch wie wir sehen,
ist leer noch mancher vorbestellte Platz -
ich sing, damit die Toten auferstehen,
ich fьhre singend sie auf Mцrderhatzl
Im Namen dieser Welt, der Sternen weiten,
der Mьtter und der Witwen - klag ich an ...
Wer ich? Ich, Mann aus Moskau. Mann aus Geldern.
Franzose. Pole. Jude. Jedermann.
Ich bin ein Mensch - das ist mein Rang und Orden.
Ich, Wunsch vielleicht, doch vielleicht Wirklichkeit.
Vorzeiten bin ich Till gerufen worden
und bleib mir treu: bin Till in dieser Zeit,
im Zwanzigsten Jahrhundert, und erbebe
und hцre: - jemand schreit und stцhnt im Schmerz.
Je lдnger ich auf dieser Erde lebe,
desto mehr Asche raschelt durch mein Herz!
Ода Мелине Меркури
Чьи рыжие волосы,
будто бы пламя пометное,
в Нью-Йорке взметнулись,
в Париже мелькнули?
Ты песнями в морды швыряешься,
будто каменьями,
Мелина Меркури.
Сейчас в героинях не дамы с камелиями —
девчонки с каменьями.
Сестренка,
тебе посвящаю я оду!
Пусть рыжая прядка
в простреленной книге борьбы за свободу
навеки —
закладка.
И ты, поджигая собой города,
по свету бушуешь божественно...
Как стыдно молчащим мужчинам,
когда
трибуном
становится женщина.
И белые молнии вскинутых рук
так яростно
воздух
рубят,
как будто у статуи выросли вдруг
отбитые руки.
Эллада,
тебя я увидел такой!
Как храмы твои ни оплеваны,
искусство —
пощечина тою рукой,
которая даже отломана.
И слышат Мелину Афины и Крит
и все подземелий затхлые.
Искусство твое —
несдающийся
из глотки,
которая заткнута!
Вся зрячие греки асфалию злят.
Слепые надежны и выгодны.
Искусство твое —
несдающийся взгляд
тех глаз,
которые выколоты.
Худо в Элладе,
худо.
Хунта у власти,
хунта.
Тело поэзии
нежно и хрупко,
а пропускают сквозь мыслерубк}
А ты все пляшешь,
милый Зорба,
и пьешь, наверное, потому,
что на свободе быть позорно,
когда почетно сесть в тюрьму.
И только ноги ходят,
ходят,
и выручает всякий раз
твое спасительное хобби —
когда увяз,
пускаться в пляс.
И катастроф великолепных
ты ждешь,
пока что не в тюрьме,
с одной девчонкой на коленях,
с другой девчонкой на уме.
И неудачами раздавлен,
ты предвкушаешь злой,
ничей
великолепие развалин
прогнившей власти хунтачей.
И ты,
ногами балагуря,
еще станцуешь,
черт чумной,
вдвоем с Мелиною Меркури,
и я надеюсь, что со мной.
Я пью по утрам
свой московский кефир.
Мелину несут самолеты,
но все же не так далеко до Афин
от Сретенки
и Самотеки.
У хунты всемирной кастеты,
ножи.
Пытают с пристрастьем,
любовно.
У хунты
под грязным бюстгальтером лжи
торчат водородные бомбы.
Но перед тобою,
всемирная хунта,
прекрасно и неумолимо
искусство,
как рыжее зарево бунта
над головою Мелины!
1968
Три минуты правды
Посвящается памяти кубинского нацио-
нального героя Хосе Аягониб Эчеварилъя.
Подпольная кличка его была «Мансана»,
что по-испански означает «Яблоко».
Жил паренек по имени Мансана
с глазами родниковой чистоты,
с душой такой же шумной,
как мансарда,
где голуби, гитары и холсты.
Любил он кукурузные початки,
любил бейсбол,
детей,
деревья,
птиц
и в бешеном качании пачанги
нечаянность двух чуд из-под ресниц!
Но в пареньке по имени Мансана,
который на мальчишку был похож,
суровость отчужденная мерцала,
когда он видел ханжество и ложь.
А ложь была на Кубе разодета.
Она по всем паркетам разлилась.
Она в автомобиле президента
сидела,
по-хозяйски развалясь.
Она во всех газетах чушь порола
и, начиная яростно с утра,
порой
перемежаясь
рок-н-роллом,
по радио
орала
в рупора.
И паренек
по имени Мансана
не ради славы —
просто ради всех,
чтоб Куба правду все-таки узнала,
решил с друзьями взять радиоцентр.
И вот,
туда ворвавшись с револьвером,
у шансонетки вырвав микрофон,
как голос Кубы,
мужество и вера,
стал говорить народу правду он.
Лишь три минуты!
Три минуты только!
И — выстрел...
И — не слышно ничего.
Батистовская пуля стала точкой
в той речи незаконченной его.
И снова рок-н-ролл завыл исправно...
А он,
теперь уже непобедим,
отдавший жизнь
за три минуты правды,
лежал с лицом
счастливо-молодым...
Я обращаюсь к молодежи мира!
Когда страной какой-то правит ложь,
когда газеты врут неутомимо, —
ты помни про Мансану,
молодежь.