и третий пеон.

Кусочки крестьянской земли

словно клетки жестокой доски этих шахмат.

И вами, герои мачете,

играют с далеких времен

те руки, какие ничуть

рукояткой соленой мачете не пахнут...

Эх, первый пеон,

и второй пеон,

и третий пеон.

Как жаль, что неровна доска!

Хорошо бы сровнять эти горы, к примеру!

Мешают играть!

Да и пальмы и хижины — вон!

И смерть вас кладет

в свое черное, словно беззвездное небо, сомбреро —

5 Е. Евтушенко 55

вас, первый пеон,

и второй пеон,

и третий пеон.

Предательство, пешки!

Стряхнули с доски Емилиано Сапату и Панчо!

Ведь пешка, сыгравшая роль,

не нужна господам шахматистам потом.

Вас вовремя всех убирают

железный кулак

или два очень ласковых пальца, —

вас, первый пеон,

и второй пеон,

и третий пеон.

О, сколько пеонов легло,

«кукарачу» еще не допевших!

Не вышли они в проходные.

Подножки со всех сторон.

Внутри вас молчат короли,

затаенно погибшие

в пешках,

и первый пеон,

и второй пеон,

и третий пеон.

Но в Мексике

или где-то

игра лишь тогда будет честная,

когда среди прочих фигур —

сомнительно важных персон —

не станет важней фигуры,

чем пешка простая,

честная,

чем первый пеон,

и второй пеон,

и третий пеон.

Когда мы изменим правила?

Ответ словно в ножнах мачете.

Молчат, ощетинясь, кактусы.

Молчит, накалясь, небосклон.

Когда мы изменим правила?

Ответьте —

что ж вы молчите,

и первый пеон,

и второй пеон,

и третий пеон,

и четвертый пеон?

...Да здравствует пятый пеон!

Мексика, 1968

5*

Мусорщики Эквадора

Пыль бунтарствует,

грязь протестуе

и коварствует

водопровод.

Мусор царствует,

мусор бастует —

он себя убирать не дает.

Ветер буйствует,

эхом вторя

грозным крикам плакатных букв:

это мусорщк-ки Эквадора

поднимают отчаянный бунт.

Бьется лозунг неустрашимо,

архимедовски-озорной:

«Дайте мусорные машины —

мы очистим весь шар земной».

В окна муниципалитета,

словно грязи слипшийся ком,

гневно с улицы полетело:

«На балкон,

президент,

на балкон!»

Президент на балкон не выходит.

Старый лис,

он труслив и хитер.

Президент совещанье проводит

за опущенным бархатом штор.

Будь он бархатен или железен,

вечным занавесу не быть.

Каждый занавес бесполезен

тем,

кто хочет лицо свое скрыть.

Эти лица —

обмылки,

ошметки,

гниль со ржавчиной пополам,

отвалившиеся подметки —

представительствующий хлам.

Либералы —

как тряпки, подстилки,

солдафоны —

сплошное старье,

депутаты —

пустые бутылки

и правительство —

утильсырье.

Полицейские празднуют труса.

С песней мусорщики идут:

«Если урн не хватает под мусор —

избирательные подойдут!»

Ребятня, лопоча, набежала,

головенки курчаво торчат,

и невидимый отсвет пожара

озаряет эквадорчат.

Шторм народный, двенадцатибалльный,

он качает меня и несет.

От захламленности глобальной

лишь глобальная чистка спасет.

Но под ребрами крючья-вопросы:

что заменит прогнившую власть,

что есть ценности,

что есть отбросы,

как в ошибку не впасть,

не пропасть?

Задыхаясь,

прошу лавину,

чтобы в этой восставшей пыли

ни одной головы неповинной

вместе с мусором не смели.

Но я чувствую вовсе не жалость,

а в печенках сидящую злость

ко всему,

что свалялось,

слежалось,

что прокисло,

протухло насквозь.

Не кокетливый демон странствий

по планете бросает меня,

а всемирный порыв демонстраций

против хунты хламья и хамья.

Здоровенный мулат,

пол-арбуза

запустив на балкон пустой,

мне кричит:

«Эй, поэта русо!

Подключайся!

Бастуй!

Ты свой!»

И волнуюсь я непритворно,

и робею чуть-чуть — признаюсь:

это мусорщики Эквадора

принимают меня в профсоюз.

И тебя,

прорывавшийся в завтра,

вспоминаю, —

мне близкий до слез,

революции ассенизатор,

революции водовоз.

И мне хватит и сил и задора

у надменных чистюль не в чести

вместе с мусорщиками Эквадора

гигиену земли соблюсти.