— Ты снимешь с меня, наконец, этот чертов ошейник! — выдвинула я последнее условие.

Риан упрямо сжал губы, желтые глаза яростно сверкнули, но через минуту он произнес:

— Сниму.

Но не успела я поздравить себя с удачно(относительно, конечно) проведенными переговорами, как Наблюдатель в очередной раз испортил мне настроение.

— У меня тоже есть условие, — заявил он.

Я даже не успела должным образом отреагировать на подобную наглость, как мужчина продолжил:

— Ты расскажешь мне все. Включая демона, с помощью которого ты развалила половину замка. Особенно про него…

— Зачем это?! — я недовольно сморщила нос.

— Как зачем?! — притворно изумился Риан. — Мой сын спросит как-нибудь, кто была его мать, а я даже не смогу толком рассказать ему о тебе. Что я знаю? Только сплетни из третьих рук…

— А если будет девочка?!

— Не важно.

— Соврешь что-нибудь, тебе не впервой, — отмахнулась я.

— Это мое условие, — напомнил блондин жестко.

— Тебе с момента рождения?

— Я не тороплюсь, — он устроился поперек кровати, подперев голову рукой, и явно приготовился к долгому разговору.

Я тяжело вздохнула.

Что ж, в конце концов, почему бы и нет?! Пусть знает, с кем связался…

Детей в поместье Ицгертов было трое и все одного возраста: Гевар, Сансэр и я. Гевар, сын хозяина, был, к сожалению своей матери, вторым сыном Николаса Ицгерта. Аджей — ребенок от первого брака, старше своего сводного брата на десять лет, наследовал титул графа.

Род Досэна Рэвейна, отца Сансэра и моего «дяди», когда-то знавал лучшие времена, и даже владел маленьким баронством на юге страны. Но, как стадо не обходится без одной паршивой овцы, так и среди баронов нашелся безалаберный разгильдяй сумевший в рекордные сроки спустить все наследство и лишить своих потомков имения.

Досэн был беден, но врожденное воспитание, ум, верность данному слову, благородство и легкий нрав с лихвой окупали отсутствие денег, располагая к нему других людей. Ирье Рэвейн был слишком чист душою, чтобы интересоваться обычными человеческими страстями, но в то же время умел слушать и сопереживать. И многие высокопоставленные особы желали видеть его подле себя, поверять ему свои тайны и спрашивать совета.

Досэн никогда не гнался за наживой, поэтому чести быть его другом удостоился не самый богатый и не самый влиятельный представитель Общества Благородных — мало кому известный на тот момент Николас Ицгерт, с которым Рэвейну случилось пересечься во время службы в одной из приграничных крепостей.

Каждый ребенок любого высокородного семейства, достигший возраста двадцати трех лет, был обязан в течение года охранять границу страны. Обычно подобная служба ограничивалась тем, что молодой человек бегал на побегушках у начальника крепости, не принимая участия в объезде подведомственных территорий. Но Досэн был не из тех, кто отсиживается за крепостной стеной, и это едва не стоило ему жизни. Во время стычки с кочевниками, Рэвейн был серьезно ранен и повреждения были таковы, что он навсегда остался калекой.

С границы Николас привез его в свое именье и долго выхаживал, не слушая протестов и отмахиваясь от благодарностей. Когда Рэвейн достаточно окреп, чтобы покинуть гостеприимный дом, семейство Ицгертов постигла трагедия: умерла при родах жена Николаса, оставив ему новорожденного сына. Конечно, Досэн не смог оставить друга в такой момент. Он помогал Николасу пережить потерю, поддерживал его и принимал живейшее участие в маленьком Аджее, помогая его воспитывать. Так незаметно пролетело восемь лет.

Второй брак ирье Ицгерта внес серьезные изменения в жизнь мужчин, поставив их дружбу под удар. Эрда Августа искренне недоумевала, почему в доме ее мужа вот уже несколько лет гостит посторонний человек, и не считала нужным скрывать свое неудовольствие.

В результате Рэвейн замок все же покинул, но из именья никуда не уехал. Николас не собирался лишаться проверенной годами дружбы даже в угоду семейному благополучию, однако чтобы не злить жену, пошел на некоторую хитрость: назначил Рэвейна Хранителем Поместья — должность, которую он сам придумал, и которая подразумевала нечто среднее между сторожем и привратником. Сторожку у парковых ворот по причине обветшалости снесли, и отстроили добротный дом раза в два больше прежнего строения. Туда и переселился ирье Досэн Рэвейн. Таким образом, формальности были соблюдены, и эрда Августа лишилась возможности открыто плеваться ядом.

С женой Досэну не повезло так же, как и его другу: Талирэ, бывшая добродушной и веселой в период ухаживания, после свадьбы оказалась мелочной, завистливой, жадной и недалекой. Зато она нашла общий язык с эрдой Ицгерт, и таким образом несколько примерила Августу с присутствием Досэна. К тому же Талирэ, только разродившаяся Сансэром, стала кормилицей ненаглядному обожаемому хозяйкой Гевару.

С рождением сына Августа настояла на том, чтобы Аджея отправили в специальную школу при монастыре, и когда властолюбивая графиня вроде бы, наконец, расчистила себе пространство для обустройства счастливой жизни, убрав с дороги всех неугодных, появилась я. И мало того, что появилась, так еще и жизнью своей была обязана Николасу Ицгерту, так как именно он, возвращаясь из города, подобрал у кромки поля брошенную корзину, в которой обнаружился новорожденный младенец. В связи с тем, что в город Николас поехал провожать своего старшего сына в дальний путь, обнаруженную им на обратном пути находку, он принял как знак свыше. К тому же младенец оказался девочкой, а именно о дочке мечтал ирье Ицгерт в течение всей беременности своей второй жены.

Эрда Августа при появлении еще одного малыша устроила грандиозный скандал, а когда это не оказало должного эффекта — слегла. Николас мучился недолго. Ведь у него всегда под боком был лучший друг, готовый прийти на помощь. Досэн забрал девочку к себе, и уж не знаю, как ему удалось уговорить Талирэ, но при обряде Принятия в Храмовую Книгу меня занесли под именем Дианы Рэвейн, и все свое детство и большую часть юности я прожила в доме Хранителя Поместья Ицгертов в качестве племянницы.

К слову сказать, своих настоящих родителей я так и не узнала. Они меня не искали, а я их и подавно. Зачем?!

Досэн Рэвейн был прекрасным человеком, и, следовательно, прекрасным отцом. Его постоянная поддержка и вера в своих детей, — он никогда не делал различий между мной, Сансэром и Геваром, которого тоже считал своим, — сыграли главную роль в становлении моей личности и формировании характера. Можно сказать, что своим ровным отношением к жизни, доверием к себе, ответственностью за себя и свой выбор и твердостью при отстаивании своих интересов я в первую очередь была обязана именно Досэну. Потрясающий человек! Он дал нам все, что мог, прежде чем покинуть навсегда в тот год, когда всем нам стукнуло по пятнадцать.

Той весной, помню, яблони цвели каким-то необычно буйным цветом, Талирэ все ворчала, что сидр осенью упадет в цене, а ирье Ицгерта приехал навестить старший сын.

До этого Аджей приезжал в поместье лишь раз — когда нам было по восемь, и уже тогда все мы были в него влюблены. Он был принцем наших детских сказок, а в тот свой второй приезд стал принцем моего сердца. Бедное сердечко мое остановилось, когда я увидела юного графа, верхом на гнедом коне въезжающего во двор замка Ицгертов.

Детская влюбленность — самая иллюзорная, самая хрупкая и в то же время самая сильная. Манящая даль и недоступность розовых облаков, розовые сопли и все прочее, окрашенное в стойкие несмываемые тона цвета молочного поросенка. Я утонула в той сладкой дурманящей розовости, выпала из жизни. Аджей был наделен мною всеми положительными качествами, какие я только знала. Он был для меня героем, звездой, неприступной вершиной. И самое забавное заключалось в том, что, — как я знаю теперь, — уже тогда он был Изгоем. Ирония судьбы.

Приезд Аджея послужил поводом для нашей первой серьезной ссоры с Геваром. До этого мы по настоящему не ссорились никогда. С Геваром у нас вообще отношения были довольно странные и очень близкие. Он был почти что частью меня. Я и ощущала его так — своей половиной. Понимала его без слов, равно как и он меня. Будь мы детьми одних родителей, рожденные в один день и час, мы все равно не были бы друг другу ближе. Самые первые слоги, что мы еще маленькими детьми научились произносить, были первыми слогами наших имен: «ди» и «ге». Гевар был мной, а я — им, но мое сердце никогда не замирало и не пускалось вскачь от его присутствия, наоборот — успокаивалось, начинало биться ровнее. Мысли о нем никогда не заставляли меня метаться ночью, комкая горячие простыни и не зная, как дать выход своему томлению, — они приносили мне покой и умиротворение. Это было больше чем любовь — чувство полного, абсолютного принятия, и даже отождествления.