Изменить стиль страницы

Две горстки звезд

Оказалось — в небе есть и я —
в горстке отдаленного созвездия —
Ореолом
засиял
бледный отблеск,
это я —
Альфа — я,
Бета — я,
Гамма — я,
Дзэта — я…
Через сто парсеков — звездных лет —
твой ко мне донесся слабый след —
Через гущу
черноты —
свет бегущий
это ты —
Альфа — ты,
Бета — ты,
Гамма — ты,
Дзэта — ты…
Почему же не прошли насквозь
друг сквозь друга — эти горстки звезд?
Бездна! Где ж
эти мы?
Без надежд —
море тьмы!
Разлетелись
в стороны,
навсегда
разорваны —
Альфа — мы,
Бета — мы,
Гамма — мы,
Дзэта — мы…

Перед затмением

Уже я вижу времени конец,
начало бесконечного забвенья,
но я хочу сквозь черный диск затменья
опять увидеть солнечный венец.
В последний раз хочу я облететь
моей любви тускнеющее солнце
и обогреть свои дубы и сосны
в болезненной и слабой теплоте.
В последний раз хочу я повернуть
свои Сахары и свои Сибири
к тебе и выкупать в сияющем сапфире
свой одинокий, свой прощальный путь.
Спокойного не ведал Солнца я
нив ледниковые века, ни позже.
Нет! В волдырях, в ожогах, в сползшей коже
жил эту жизнь, летя вокруг тебя.
Так выгреби из своего ядра
весь водород, и докажи свой гений,
и преврати его в горящий гелий,
и начинай меня сжигать с утра!
Дожги меня! Я рад такой судьбе.
И пусть! И пусть я догорю на спуске,
рассыпавшись, как метеорит тунгусский,
пылинки не оставив о себе.

«Возьми свой одр!»

Шел дождик после четверга,
тумана, ветра, кавардака,
во тьме, достойной чердака,
луна — круглей четвертака —
неслась над пиком Чатырдага.
Обсерватория, с утра
раздвинув купол за работой,
атеистична и мудра,
как утренний собор Петра,
сияла свежей позолотой.
Синели чистые холмы,
над ними облако витало
в степных цветах из Хохломы,
и в том, что созерцали мы,
Мадонны только не хватало.
Как божье око, телескоп
плыл в облака навстречу зною,
следя из трав и лепестков,
обвалов, оползней, песков
за вифлеемскою звездою.
Здесь не хватало и волхвов,
и кафедрального хорала,
волов, апостольских голов,
слепцов, Христа, и твердых слов:
«Возьми свой одр!» — здесь не хватало.

ЗЕРКАЛА

Поэма (1969)

Зеркала — на стене.
Зеркала — на столе.
У тебя в портмоне,
в антикварном старье.
Не гляди! Отвернись!
Это мир под ключом.
В блеск граненых границ
кто вошел — заключен.
Койка с кучей тряпья,
тронный зал короля —
всё в себя, всё в себя
занесли зеркала.
Руку ты подняла,
косу ты заплела —
навсегда, навсегда
скрыли их зеркала.
Смотрят два близнеца,
друг за другом следя.
По нонам — без лица,
помутнев как слюда,
смутно чувствуют: дверь,
кресла, угол стола, —
пустота! Но не верь:
не пусты зеркала!
Никакой ретушер,
не подменит лица,
кто вошел — тот вошел
жить в стекле без конца.
Жизни точный двойник,
верно преданный ей,
крепко держит тайник
наших подлинных дней.
Кто ушел — тот ушел.
Время в раму втекло.
Прячет ключ хорошо
это злое стекло.
Даже взгляд, и кивок,
и бровей два крыла —
ничего! Никого
не вернут зеркала! —

Сколько раз я тебя убеждал: не смотри в зеркала так часто! Ведь оно, это злое зеркало, отнимает часть твоих глаз и снимает с тебя тонкий слой драгоценных молекул розовой кожи. И опять все то же. Ты все тоньше. Пять ничтожных секунд протекло, и бескровно какая-то доля микрона перешла с тебя на стекло и легла в его радужной толще. А стекло — незаметно, но толще. День за днем оно отнимает что-то у личика, и зато увеличиваются его семицветные грани. Но, может, в стекле ты сохранней? И оно как хрустальный альбом с миллионом незримо напластанных снимков, где то в голубом, то в зеленом: приближаешься или отдаляешься ты? Там хранятся все хвои рты, улыбающиеся или удивляющиеся. Все твои пальцы и плечи — разные утром и вечером, когда свет от лампы кладет на тебя свои желтые лапы… И все же начала ты убывать. Зачем же себя убивать? Но сразу, не быстро, но верь: отражения — это убийства, похищения нас. Как в кино, каждый час ты все больше в зеркальном своем медальоне и все меньше во мне, отдаленней… Но —