В небе — дыра!

Сахаром колотым

хлещет буран.

В уханье, в хохоте

кружится кольцами,

сахаром с копотью,

звездами колется.

Что это?

Чудится?

Страшное!

Снится?

Больно

на стужище

в легоньком ситце!

Снегу-то! Снегу-то!

Валится, стынется…

Некуда, некуда

броситься, кинуться.

В Золушку дышучи

тучами ужаса,

кружится, кружится

мачеха-стужища!

Почему коленка стала

медленно белеть?

И мизинец, весь в кристаллах,

перестал болеть!

В хохоте холода

волчье ауканье:

— Голодно! Голодно!

Ногу мне! Руку мне!

Блеском зубищей

скрипнет и лязгнет:

— Запахом пищи

кто меня дразнит?

Серый волчище, бедный волчище,

в шкуре-дерюге старый волчище

по снегу ходит, по лесу рыщет,

вкусного, теплого, свежего ищет.

Золушка к волку,

у ельника он.

Видно, что долго

не ел никого.

Просит у зверя

поласковей:

— Замер-мер-заю,

глотай скорей!

Зубом залязгав,

на цветики ситца

каторжным глазом

волчище косится.

Чем себя мучить

с мачехой злючей —

броситься лучше

в зубы колючие!

— Съешь меня, серенький! — волка зовет.

Как втянет волчище голодный живот:

— Какой с тебя толк?

Не такой уж я волк!

Сама ж голодна —

пушинка одна.

Что тебя есть?

Что в тебе есть?

Топнула тапочкой:

— Хуже тебе ж!

Красную Шапочку

съел же — ну, ешь!..

Скрипнул волчище,

зубы сцепя: —

Поищем почище,

не хочу тебя!

Жалостно что-то,

грызть неохота!

Иди подобру-поздорову

лесом, через дорогу!..

Хлопнул хвостищем да прыг через пень, —

самая синяя, сонная, санная

за полночь звездами тянется тень.

Увальнем в валенках, снег набекрень,

хлопьями, глыбами, пухлыми лапами

ночь обнимает края деревень.

Золотом брызнуло — луч на стекле!

Стало светлей, стало теплей.

Ветер махнул —

город пахнул,

в ворот жара —

город — гора!..

Уплыли верстовые колышки,

приплыли мостовые к Золушке.

Заблудилась Замарашка в городе.

Горит золото на бычьей морде,

то часы сияют шире месяца,

то очки, стеклом синея, светятся,

то, прическами в окне увенчаны,

восковые парикмахерские женщины.

К окнам золото ползет сусальное,

завитые булки лезут на стены,

мостовые, как рукав, засаленные,

так колесами они заластены.

Башни к башням, стрелки циферблатятся.

Оборвали ей единственное платьице,

затолкали ее локти драповые,

автобусы напугали, всхрапывая!

К старичку бежит она, к прохожему:

на хорошего, на доброго похожему:

— Где тут, дяденька, такая улица,

где пилюля продается — Юлиуса?

Шляпу дяденька снимает с проседи

и на улицу показывает тростью:

— Проходите по прямой,

вправо улицей Хромой,

влево площадью Победой,

параллельно этой,

перпендикулярной той,

а там спросите…

Затолкала Золушку

улица,

наступила на пальцы сотней подошв —

не нырнешь, не пройдешь!

Шины вздула, гудя и освистывая,

табачищем дунула,

обернулась — плюнула

на плечо Замарашкино ситцевое.

А за шумным углом —

удивительный дом,

и, грозу водопадную ринув,

проливным, водяным

засияла стеклом,

как тропический ливень, — витрина!

Потонула в окне

Замарашка.

Стекло донебесной длины

волнуется, мир омывая,

а вещи плывут под стеклом проливным

в шатры габардина и фая.

Перед блеском год —

можно выстоять!

Книгой Сказок вход

перелистывается.

И с прозрачных дверных страниц

сходят дамы, как чудеса,

черный грум кричит: — Сторонись! —

их покупки горой неся.

В мех серебряный вкутан смех,

туфли ящерицами скользят,

Губы мачехины у всех,

злые мачехины глаза…

Носят чуда кружев и прошв,

а у Золушки — только грош,

только грошик, и то не свой,

хоть платочек бы носовой!

Духов дыханье близкое,

ангорский белый пух.

Стеклярусом обрызгивая,

бегут, спешат в толпу

брезгливо мимо Золушки

полою расшитой,

мимо намозолившей

глаза им нищетой.

«Фи! какая бедная,

Пфуй! какая бледная,

Тьфу! какая нищая.

Конечно, раса низшая.

Тоже ходят, разные,

в оспе, в тифу…

Наверное, заразная!

Фи! Пфуй! Тьфу!!»

Мордой соболя злится мех,

туфли ящерицами скользят…

Губы мачехины у всех,

злые мачехины глаза.