Может, утро проворонишь,

минет час восьмой,

и на лапки, как звереныш,

стал будильник мой.

Грудь часов пружинка давит,

ход колесный тих.

Сердце Рики-Тики-Тави

у часов моих.

На исходе сна и ночи

к утру и концу

с дорогой, пахучей ношей

Сеня мчит к отцу.

С синим звоном склянок дивных,

обгоняя тень,

но уже поет будильник,

бьет будильник день.

Но сквозь пальцы льется кальций,

льется, льется йод,

а будильник: — Просыпайся!

Сеня! День! — поет.

Пронести б коробки к дому!

(Льется йод из дыр.)

А будильник бьется громом,

дробью, дрожью — ддрррр!

Вот и завтра, вот и завтра,

Сеня, вот и явь!

Вот и чайник паром задран,

медью засияв.

Вот у примуса мамаша,

снегом двор одет,

и яичницы ромашка

на сковороде.

И звенит, звенит будильник,

и мяучит кот:

— Ты сегодня именинник,

Двадцать Первый Год! —

Видит Сеня — та же сырость

в комнатной тиши,

видит Сеня: — Я же вырос,

я же стал большим.

Все на том же, том же месте,

только я не тот,

стукнул мой красноармейский

Двадцать Первый Год. —

Сказка ложь, и ночь туманна,

ясен ствол ружья…

— Ну, пора! В дорогу, мама,

сына снаряжай!

Поцелуй бойца Семена

в моложавый ус,

положи в кошель ременный

хлеба теплый кус.

В хлопьях, в светлом снежном блеске —

ухожу в поход,

в молодой, красноармейский

Двадцать Первый Год!

Золушка была бедна,

Золушка жила одна,

корка на воде горька…

Мачеха была карга,

отчим — скупой и злой.

Золушка была бледна,

платьице из рядна,

выпачканное золой.

Золушкины сестры сводные

жили веселые, жили свободные.

Вороными качали челками,

шили платья — пчелиный пух,

и на плечиках плюшем шелковым

лопухом раздувался пуф.

А у Золушки

ни ниточки,

ни кутка, ни лоскутка,

из протертого в сито ситчика

светит яблоко локотка.

Ничего,

кроме глаз тепло-карих да рук,

ни кольца, ни серьги даровой,

ни иголки заштопать дыру,

ни чулка, хотя бы с дырой!

Ничего у нее:

ни червонца в платке,

ничегосподи нет в ларце,

ничевоблы у ней в лотке,

ничевоспинки на лице…

Только золото тянется вдоль ушка,

из сиянья плетеное кружевце…

На дорогу выходит Золушка,

кличет уток — и утки слушаются.

Воробьи по-немецки кричат: «Цурюк!» —

и находками мелкими делятся,

черный уголь от ласк Замарашкиных рук

самородком горящим делается.

И в саду на шесте

деревянный ларец,

и в ларце

чистит клюв

оловянный скворец.

Он личинок ловец, говорун и певец

и недолго живет на шесте, на гвозде;

как махнет за моря Замарашкин скворец,

навезет новостей, новостей, новостей!

Нарасскажет того, чего глаз не видал:

где какая земля, где какая вода…

Размечтается Зойка над жестью ведра,

и слезинка у карего глаза видна.

А из комнат высоких доносится зов,

будто грохнулась об пол вьюшка:

— Да огло… да оглохла ты, что ли, Зо-о…

запропастилась, дрянь… лу-ушка!

У шкафа дубовосводчатого,

у зеркала семистворчатого

примеряют сестры лифчики,

мажут кремами свои личики.

И, как шуба, распахнут тяжелый шкаф,

где качаются платья-весы,

сестры злятся и топают:

— Золушка!

Шпильку дай, булавку неси!

Положи на личико

ланолинчика!

Входит отчим,

осанистый очень,

в сюртуке — английский товар,

он усами усат,

любит волос кусать —

черновязкий фиксатуар.

Отчим шубу берет из дубовых берлог,

и перчатками лапищи сужены,

раззвенелся на белом жилете брелок,

на жене — разблестелись жемчужины.

А у Золушки

ни корсажа,

ни цветка в волосах,

только траурным крепом сажа

по лицу — к полосе полоса.

Глянет мачеха — сразу в пятки душа

(провинилась, ну что ж, прибей-ка!).

Ущипнула за щеку подкидыша:

— Тоже хочешь на бал,

плебейка!

Ну, чего засмотрелась? —

Зубов перебор

клавиатурой на падчерицу:

— Марш на сундук, пшла в коридор.

Осторожно,

можно запачкаться…

Разбери, говорит, чечевицы мешок!

И пошла, волоча оплывающий шелк,

сестры, плюшем шурша, отчим, палкой стуча…

Стеариновым шлейфом оплывает свеча.