— Перебрался, но не совсем. Квартира в Бакне за мной. Кстати… — Он порылся в карманах и извлек плоский маленький ключ. — Возьми. Может, пригодится.

Маран, усмехнувшись, вынул из кармана связку в пять-шесть ключей.

— Видишь, набрал. Хотя, если у тебя есть запасной, давай. Мало ли…

— Есть. — Венита передал ключ Марану. — Хорошо иметь много друзей?

— Думаешь, у меня их много?

— Намного больше, чем тебе представляется. Но и врагов… — Венита покачал головой. — Будь осторожен, Маран. Мне очень не хотелось бы писать твой портрет посмертно…

Дан открыл глаза и взглянул на Марана. В отсветах от камина его лицо казалось более суровым, чем обычно, но и более выразительным. На месте Вениты я бы не дожидался, пока его убьют, подумал он, и почти тут же Венита, словно услышав его невысказанную мысль, сказал без перехода:

— Маран, попозируй мне немного, а? Час-полтора, не больше. Остальное я сделаю по памяти. Не пожалеешь. Я уже вижу этот портрет.

— Я предпочел бы, чтобы ты написал другую картину, — отозвался Маран.

— Какую?

— Это нелегко объяснить.

Маран встал, прошелся по комнате, остановился у камина, постоял, задумчиво глядя на огонь. Венита молча следил за ним. Наконец Маран повернулся к камину спиной и стал смотреть в темноту. Он стоял, привычно заложив наполовину руки в карманы, на фоне огня вырисовывался его натянутый, как струна, силуэт.

— Вообрази себе, что ты читаешь книжку. Лет эдак через сто, а может, и больше. Вот примерно так… «Отгорел закат, угасли сумерки, и на усталую землю сошла ласковая летняя ночь. Коснувшись теплой рукой каждого из деревьев вечного леса — всех, пресытившихся жизнью и только ступивших в нее, алчущих отдохновения смерти и трепещущих от нетерпения жить и страдать, она мягко ступила на островок и прилегла на поляне, устремив открытые глаза к небу, прародине и прибежищу. Город спал, уравняв в этом сне добро и зло, юность и старость, истину и ложь. Только двое, юноша и девушка, стояли, обнявшись, у перил скрипучего деревянного балкона и смотрели в небо, отыскивая голубую звезду, восходившую в полночь над городом строителей машин. Но сегодня звезда запаздывала, и юноша, разочарованно отвернувшись, спросил:

— Который час?

— Какая проза, милый! — засмеялась девушка. — Час голубой звезды.

Ее глаза сияли, и он наклонился к ней, готовясь произнести старую, как мир, банальность о глазах любимой, которые ярче звезд… И в этот миг над городом строителей взошло солнце. Протяжно застонала девушка, ее лицо исказилось, и юноша гневно обернулся туда, откуда к его возлюбленной пришла боль. Лучше б он этого не делал! Ослепительное солнце восходило над городом строителей, и это было последнее, что он увидел в своей недолгой жизни.

Прошла минута, не более, и во всех окнах разом задребезжали стекла. Задребезжали, стали лопаться, звон осыпавшихся осколков разбудил людей, мирно спавших в своих удобных и неудобных постелях, и вдруг пропал в гуле и грохоте. Мягко качнувшись, приподнялась и вернулась на место земля. Между тем, небо на востоке стало светлеть. Многим это принесло облегчение, ведь человеку при всех его заблуждениях свойственна непреходящая наивность, когда несчастье вершится во тьме ночи, он полагает, что дневной свет несет избавление. Но напрасно горожане обращали взоры на восток, не солнце, но зарево взошло над бывшим городом строителей машин, и под облизывавшими его языками пламени корчилось небо. Становилось все светлее, горел лес, вечный лес, иссушенные временем старые деревья в траурно коричневой или багровой листве вспыхивали, как порох, увлекая за собой в упоение гибели цветущую первой зеленью юность. Лишь несколько горожан сразу решились покинуть свои дома и город своих предков, свое скромное имущество и свое прошлое. Наспех одевшись, они вышли на дорогу, ведущую в горы. Остальные надеялись на реку, потом на озеро. Но через реку огонь перескочил легко и весело, как мальчишки, играя, прыгают через ручьи. Когда задул ветер, и черный дым, уже накинувший свое полупрозрачное покрывало на полнеба, надвинулся на город, когда одна за другой стали задыхаться и умирать звезды, горожане решились.

Исход из города был страшен своей жестокостью и невозвратностью. Город не имел транспорта — только десятка два личных и служебных мобилей да два или три общественных, возле которых человек, их создавший, превратился в зверя. Молодые отпихивали старых, здоровые больных, сильные слабых, несколько человек, не утративших совести, предлагавших спасти детей, хотя бы детей, были оттеснены и растоптаны разъяренной толпой. Уехали не все хозяева личных мобилей, их выбрасывали и отталкивали те, кто помоложе и покрепче. Когда из города уходили последние из тех, кто покидал его пешком, огонь уже обежал вокруг озера, заключив его в золотую оправу, в которой, как драгоценный камень, отсвечивал своими стеклянными куполами и скульптурами центр города.

Из ушедших пешком не ушел никто, даже вышедшие первыми. Спаслись лишь те, кто сумел доехать до перевала. Спаслись затем лишь, чтобы, достигнув вершины, увидеть выжженную землю и закопченное небо на той стороне, пепел, дым и пар над закипающей водой озера на этой. Так погиб город Тигана, один из красивейших городов государства Бакния.»

Маран замолчал. В тяжелой тишине послышался дрожащий голос Ины.

— Какая страшная сказка…

Маран повернулся к ней и удрученно покачал головой.

— Это не сказка.

— А что?

— Возможность.

— Какая возможность?.. Не понимаю!.. Венита, почему ты молчишь, скажи что-нибудь!

Венита, мягко отстранив ее, поднялся с дивана и подошел к Марану.

— Я, кажется, догадываюсь, — сказал он, пытливо заглядывая Марану в глаза. — Я читал «Слово Пага». Ты об этом?

— Да. Кстати, я не знал, что «Слово» попало в Бакнию.

— Не ко всем. В основном, к антигосударственным элементам вроде меня. Боюсь, впрочем, что и на тех, до кого «Слово» дошло, оно не произвело надлежащего действия… Даже на меня, хотя я художник и обязан был домыслить, перевести в картины, которые сейчас набросал ты, сухие мысли Пага… — Он задумался.

— Это оттого, что «Слово» не задело твои чувства. Оно скользнуло по поверхности твоего сознания, не потревожив глубин.

— Да, но почему не задело?.. Впрочем, я, кажется, догадываюсь. Причина в нашей оторванности от мира. Для всей Торены, не только для Латании, Паг — великий мыслитель, его имя известно и детям, и старикам, и ученым, и художникам, для них всех «Слово Пага» — голос истины, к которому нельзя не прислушаться. А для нас? Мы не читали его трудов, до переворота не успели, после нам не позволили, мы самодовольные невежды и в мировом масштабе ограниченные провинциалы. И пусть какой-то Паг утверждает, будто оружие, принцип которого предложила группа молодых безумцев из Латании, может погубить человечество, что из того? Ты понимаешь меня?

— А ты меня?

— Да… Да, я тебя понимаю! Но это будет очень нелегко. Предположим, я написал картину. Не только я, кто-то еще. Кто-то напишет картину, кто-то книгу… лучше всего, конечно, снять визор. Но ты забываешь, в каком государстве мы живем. Кто позволит такую картину выставить? Издать книгу? Я уже не говорю о визоре.

— Это еще не самая большая из трудностей, — невесело усмехнулся Маран. — Ты не знаешь главного. А именно, того, что на шаг от создания нового оружия находимся мы. Бакния. Не сегодня завтра у Лайвы будет средство диктовать свою волю другим народам. Если не уничтожать их без предупреждения.

— Но это значит?..

— Это значит, что будить надо, в первую очередь, не страх, а совесть, что гораздо труднее.

— Угу.

Венита присел на корточки перед камином, взял кочергу и стал рассеянно ворочать горящие дрова. Потом вдруг сказал:

— Ина, ты устрой ребят на ночь.

— А ты?

— Я поработаю немного. Спокойного сна.

Он выпрямился и, больше не взглянув на окружающих, торопливо вышел из комнаты, как-то особенно выставив перед собой полусогнутые в локтях руки.