— А я его ветошью, товарищ лейтенант, ветошью…
— Да зачем он тебе, Проня?
— Краси-вый…
— «Я помню море, я измерил очами»… — Командирская самоходка у самой воды, командир батареи сидит на толстой пушке верхом. Краска у пушки обгорела, и небо, и багровое солнце отражаются в хромовом командирском его голенище. — Какими очами измерил, а, Кружкой, не помнишь?!
— Жадными, товарищ капитан. У Пушкина жадными…
— Грозными, Кружкой, грозными… «Я измерил очами грозными его»…
Нету моря и батареи нет. Гудит, шумит, как море, вокруг Сережи воскресный базар.
— Маша гадает, что кого ожидает, стоит рубль отдать и дать Маше погадать… Маша гадает, кто чего ожидает…
Маша — девочка лет пяти, укутанная, как тюк. У матери на груди фанерный ящик с билетиками, на ящике вертушка. Маша вертушку крутит — и за рубль, пожалуйста, счастье. Несчастье никому не предсказывает, всем одно счастье. Правда, с оговорочками — после победы.
— Сколько ж она рубликов навыкрикивает? — сердятся вокруг бабы. — Коммерсанты, мать их…
Однако сами билетики покупают, читают и в сумочки прячут.
Глаза у бабы с билетиками тоскливые, все счастье продает, себе, видать, ничего не осталось.
Расположился Сережа у дощатого сплошного забора на бревнышке, палку на видное место положил, рядом портфель, на газетке иголочки — подарок ефрейтора, и цена чернилами сказочная, хрен кто купит. Входит в задачу, чтоб не купили.
Сидит Сережа, играет на губной гармошечке. Если человек, по мнению Сережи, заслуживает внимания, ему можно и портфель приоткрыть. Вот подошел один деловой такой. Трофейными часами интересуется. Приоткрыл Сережа портфель, «пушка» делового не интересует.
— Там у вас лодочки, — говорит, — туфли…
— Неужели? — удивляется Сережа. — Как это они туда попали? — И портфельчик на замок.
Или вот. Шлеп-шлеп по луже валенки в калошах пробежали, калоши красные, высокие, румынские. Туда пробежали, обратно пробежали, остановились. Покашляло над калошами, сплюнуло. Хороший инструмент — гармошечка: можно в небо смотреть, можно в землю — не рояль. Этот, в калошах, — одноглазый, тоже отвоевался. Под мышкой курица.
— Дрезден или польская? — это он про гармошку. — Три сотни — и разбежались… Эмаль битая?
— Сам ты битый. Не продается…
— Быстрее думай, — не сдается мужик, — я здесь с бабой… У бабы-то два глаза, увидит — не даст купить…
Ну нахал, сам присаживается, сам портфель открывает и сам же плюется.
— Это себе оставьте… Чего-о вез? Тьфу! — и исчез.
Красный кирпичный недостроенный рынок углом вдается в «толчок», как нос огромного парохода. В глубоких заколоченных его арках темно, как в шлюзах.
Рядом старуха, продает летчицкие унты, готовальню и глобус. Стучит, стучит по унтам варежкой.
Подошла рыженькая в ватнике, показывает мальчику глобус. Крутятся над затрушенной сенцом лужей синие океаны, желтая Африка…
— Фантастично, молодой человек, — говорит Сереже старуха в очках. — Когда Леонид сгорел, я не могла приблизиться к его письменному столу… В ящике аттестат лежал, так я его не отоварила. А сейчас жду — может, вот его унты купят или готовальню… Да еще по унтам похлопываю: «Купите, купите, обратите внимание»… Как там у Маши в билетике — «Горе успокоится, боль утихнет»… — голос у старухи делается пронзительным и неприятным.
К горю и боли привыкают… Существует инстинкт выживания…
— А вот мы не продаем, — дергает рыженькая носом, — а нам тоже жиров хочется.
Губы у старухи начинают трястись.
«Хочу любить, хочу всегда любить», — играет вдалеке пластинка.
— Вот именно, — говорит чей-то голос.
Сережа берет портфель и идет вдоль забора. А вон Вовка Перепетуй лампочку продает, где-то свинтил.
Купил Сережа пирожок с картошкой и обратно к своему бревнышку.
Старуха в очках глобус тряпочкой протирает и что-то шепчет, шепчет.
Только Сережа сел, здрасьте, пожалуйста: одноглазый в румынских калошах прибыл, без курицы, и нос разбит. На месте не стоит, приплясывает, характер такой забавный, сто движений в одну минуту и все с улыбочкой.
— Видал нас? — и сам смеется. — И яйцо в кармане разбил. — И тут же бродячей собаке: — Тузик, Тузик, покушай, — и карман с желтком вывернул.
— А кура где?
— Где, где, баба забрала… Решился, беру твою пушку. Тыща пятьсот и разбежались, притом с портфельчиком…
— Вали отсюда, калоша заграничная.
— Почему? — Мужик все приплясывает.
— Вон Тузика купи за тысячу пятьсот. Ох, у него блох…
— Здесь свое ценообразование, — неожиданно говорит мужик и садится рядом на корточки. — Тебе мой нос ни о чем не намекает?
И на корточках сидит — все равно успокоиться не может:
— Дают — бери, а бьют — беги. Знаешь?
Сережа смеется, только все внутри дрожать начинает. Берет у мужика деньги, начинает считать.
— Это кто ж тебе про тыщу пятьсот сказал?
— Люди, народ то есть…
— Ах, люди? А пушка — соседа попугать?..
— He-а, кабаны огород подрыли…
— Ах, кабаны. — Сережа прячет деньги в карман и молчит.
И мужик попритих, заробел, Сережа это чувствует.
— Так я побежал, — мужик берет портфель за край. — Туфельки заберешь?
— Зовут тебя как? — Сережа локтем придерживает портфель.
— Федя…
— Ах, Федя. Ах ты, Федя, Федя… — Сережа говорит без выражения и еще раз: — Ах ты, Федя.
Старуха связала унты веревочкой, под веревочкой тряпочка, чтобы не протерлись. Готовальню в карман, глобус под мышку, уходить собралась.
— Бабушка, — говорит ей Сережа, — там на выходе старшина-милиционер, так вы пошлите его сюда. Скажите, сотрудник Кружкой спрашивает, только не позабудьте, а то я ноги промочил…
— Что за жизнь, господи, — мужик заплакал. — Отпусти меня, начальник, отпусти…
— Я бы отпустил, да вот про ценообразование узнать охота…
Мужик все плакал, вытирая лицо шапкой.
— Вон моя баба, — как выдохнул он и показал шапкой, — вон идет. Она тебе сейчас вторую ногу отремонтирует.
Костистая высокая тетка действительно шла к ним. Сережа даже успел подумать, где же у нее курица? Но тетка остановилась, и в ту же секунду мужик рванулся, он ввинчивался плечом в толпу, мелькнули высокие калоши, серые валенки — и нету.
Не побежишь с палкой и стрелять не будешь. Портфель краем съехал в лужу, Сережа наклонился его поднять.
Выстрела он не услышал. Увидел красный шарик, вылетевший в лужу, вроде красный камешек, и после красную струю, ударившую в эту же лужу. И красную воду, стремительно приближающуюся к лицу, понял, что падает, но еще не понял, что в собственную, бьющую из шеи кровь.
Стреляли сзади из обреза, прямо через доски забора. Но этого Сереже уже не дано было знать, как и не дано было знать, как тащили его на шинели, как бежал рядом, кричал и плакал Вовка Перепетуй, как незнакомый майор-фронтовик зажимал перебитую артерию, как толпились люди, как на рысях влетела ломовая лошадь с телегой на дутиках и как, пока его везли, старшина-милиционер два раза крикнул, что он кончился, а майор-фронтовик тряс головой и орал: «Гони!»
Поезд все ехал и ехал, и грохотали, грохотали, бились колеса под полом. Потом голос спросил через этот грохот:
— Ты меня слышишь, сержант? Покажи глазами, если слышишь…
Из легкого марева возникла голова пожилого человека с розовыми щечками.
— Поздравляю тебя, сержант, — сказала голова, — вчера кончилась война.
Голова пропала, осталось окно, и за окном тополь, весь в молодой зелени, кивал, кивал макушкой под ветром.
— Не успел, — сказал Сережа каким-то комариным голосом.
— Что, что ты не успел? — опять возникла голова.
— Ничего не успел, ничего.
За окном загрохотало, там действительно шел поезд, и, когда поезд прошел, стало слышно, что где-то играет духовой оркестр и кричат «ура».
Конец мая был жаркий, с внезапными грозами и густыми туманами по утрам.