— Вас понял, Левкой, я Клумба.

— Штурмовая пошла, — закричал оперативный за перегородкой.

— На тропе, — сказал еще один голос из репродуктора. И другой голос скомандовал: — Левкой! Бей во все колокола.

— В ажуре, — крикнул Зубов, — в ажуре!

Радист переключил тумблер рации, и сразу послышалось:

— Норд-финф, норд-финф, цвельфте, цвельфте, фирценте, фирценте, норд-финф…

— Ахтунг, ахтунг, руссише флюгцойге, линкс, линкс!

— Клумба, Клумба, я Ландыш. Появились гости.

— Сергей Иванович, прикрой меня, Сергей Иванович, не зевай, прикрой мне хвост, говорю тебе.

— Саша, сверху «мессер», бери верхнего, я оттяну нижнего.

— Сергей Иванович, елки-моталки, не зевай!

— Клумба, я — Ландыш. Подходят Маки. Вы слышите меня, Клумба?

— Ландыш, вас слышу, вас понял, спасибо. Клумба! Я Мак-1, прием, — раздался спокойный голос Фоменко.

— Мак-1, я Клумба.

— Клумба, я Мак-1. Оркестр играет, как ему и положено. Начинаем работать, как поняли?

— Мак-1, я — Клумба, вас понял!

— В ажуре, в ажуре, — сказал Зубов.

Он резко встал, толкнув при этом стол, и уронил стакан на пол.

— К счастью, к счастью, — сказал командующий.

— Маки, я — Мак-1. Работаем! Разошлись по местам.

По полю проехал грузовик, груженный лопатами. Мухин, шофер командующего, мыл горячей, парящей на ветру водой, машину.

Конвой ставил вокруг транспортов дымовую завесу, но дым относило в сторону. Белые клубы его неслись по воде. Вели огонь все калибры. Самолеты с разных сторон заходили в атаку. Тральщик уже горел. Машина Фоменко, выполняя противозенитный маневр, снизилась над водой.

— Штурман, второй в ордере наш, идет? — спросил Фоменко.

— Идет, — ответил штурман.

— Атака! — крикнул Фоменко.

Он повернул самолет и направил его на транспорт.

— На боевом! — сказал он.

— Есть на боевом! — ответил штурман, не отрываясь от прицела.

Корабли противника били без устали. Со всех сторон вокруг самолета «вспыхивали» разрывы.

— Два вправо, — сказал штурман, — еще вправо.

— Хорошо!

Борт корабля стремительно приближался.

Снаряд разорвался перед Фоменко. Самолет тряхнуло, и все сразу вспыхнуло.

— Горим, штурман! — сказал Фоменко.

— Чуть вправо, чуть-чуть! — штурман не отрывался от прицела.

Пламя ударило Фоменко в лицо.

— Сбрасывать нет смысла! — сказал он.

— Доверни еще! — попросил штурман.

— Прощай, друг! — сказал Фоменко и дал сектор газа вперед до упора.

От копоти и дыма он задохнулся, закашлялся и так кашлял до последнего мгновения своей жизни.

Пылающий самолет с огромной скоростью ударил транспорт. И судно в десять тысяч тонн тут же распалось на две половины.

Разрывались снаряды, ревели моторы, отрывались торпеды. Шел бой.

Корабли ощетинились белой шипящей стеной огня. Самолет Плотникова маневрировал среди разрывов.

— Чуть влево, Сергуня, — сказал Веселаго. — Вот так, так держать! Боевой!

— Есть боевой! — сказал Плотников.

Инженер Курочкин ежесекундно протирал очки и вертел головой. Вдруг он увидел, как с левой плоскости стекал и разбрызгивался бензин.

— Командир, бензин течет, — закричал Курочкин.

— На бо-е-вом! — упрямо отрезал Плотников.

— До цели семьсот метров, — сказал Веселаго, — пятьсот… — он нажал кнопку.

— Торпеда приводнилась! — доложил Веселаго.

— Торпеда пошла, — закричал Курочкин.

Оставляя за собой пенистый след, торпеда стремительно неслась на корабль. Плотников бросил самолет в сторону. Горела левая плоскость, и лопасти мотора висели беспомощно.

— Я — Мак-6, я — Мак-6, — повторял Плотников, но радио не работало.

Над морем заходил снежный заряд. Он накрыл пеленой снега горящие корабли, воду и небо.

Плотников хотел обойти заряд, но самолет слушался плохо, и машина скрылась в снежном вихре.

На КП, в углу за перегородкой, плакала подавальщица Зина. По радио было слышно, как заходили на посадку самолеты.

— Клумба, я — Мак-3, прошу посадки.

— Мак-3 на прямой, шасси выпустил.

— Клумба, я Мак-2, разрешите посадку с ходу.

— Мак-2, я — Клумба, разрешаю.

Валил густой снег, заряд с моря пришел сюда. Плохо видимые за снежной пеленой, садились тяжелые торпедоносцы.

Мешок и чемодан Белобров поставил в кладовку за вешалкой. Серафима расцеловала Белоброва, и он вошел в столовую.

В столовой столы были накрыты, но кроме Белоброва никого не было. Он сидел и жевал винегрет. Гурьбой вошли истребители.

— Я его на правом завалил, — кричал маленький, с агатовыми калмыцкими глазками Сафарычев, — он на левом исключительно хорошо уходит, а на правом нехорошо уходит… Его надо затащить в правый, и тогда можно доказать до конца…

Столовая заполнялась летчиками, штурманами, радистами… Белоброву были рады, он знал это. Но сегодня был такой день, и все были сдержанны.

В зал вошли Дмитриенко и Гаврилов. Дмитриенко сразу увидел Белоброва и направился к нему.

— Саша, — вяло обрадовался Дмитриенко.

— Фоменко погиб? — перебил его Белобров.

— Да, погиб.

— И Плотников погиб?

— Погиб. Голова очень болит, — сказал Дмитриенко и сел за стол, — трос у меня перебило… Голова болит, очень сильно голова болит… Папиросы привез?

— Не привез, — сказал Белобров, — воротнички привез, целлулоидные.

— Я должен был лететь с Фоменко, — неожиданно сказал Гаврилов и замолчал.

— Почему не привез? — вдруг крикнул Дмитриенко. — Ты же обещал папирос… Свинство какое-то! У меня перебило трос, мне никто не привез папирос… Художественный стих… — встал из-за стола и вышел из столовой.

В раздевалке Дмитриенко, стоя перед зеркалом, долго, пристально смотрел на свое лицо, медленно застегивая пуговицы на реглане.

Ветер с залива стих, снег медленно валил с неба, стрелок у шлагбаума раскатал дорожку и катался по ней, рядом стояла лошадка, вся в снегу. Белобров нагнулся и прошел под шлагбаумом.

— Гулять, товарищ гвардии старший лейтенант? — спросил стрелок.

— Да, вроде бы… — ответил Белобров.

Сразу за шлагбаумом его догнал Гаврилов, и они пошли вместе.

— Игорешка у меня в детдоме отыскался, слыхал?

Гаврилов был маленький, плотный и никак не мог попасть в ногу с широко шагающим Белобровом.

— А про Лялю ничего не слыхать?

— Нет, ничего не слыхать… — Гаврилов вздохнул и зачем-то поправил на Белоброве белое шелковое кашне.

Они еще долго шли и замерзли, когда из-за поворота показались фары. Они подняли руки и тут же опустили их, узнав большой «ЗИС» командующего. Но машина резко затормозила, проехав юзом, командующий открыл дверцу.

— Мухин, пересядь, — сказал командующий.

Сонливый Мухин страстно любил летчиков и терпеть не мог, когда командующий сам садился за руль. Это знали все. Поэтому он одновременно заулыбался Белоброву и тут же негодующе засопел, пересаживаясь назад.

Командующий сразу выжал акселератор, машина рванулась вперед, уютно заскрипели дворники. На полном ходу они влетели на сопку, командующий переложил руль и, не сбавляя газа, повел машину вниз к мосту. Отсюда сверху широко расстилался черный залив.

— Гудочек дайте, товарищ командующий… Гудочек посильнее… — заныл сзади Мухин, вытирая пот рукой. — Тормозочки у нас…

— Если убьемся, то вместе, — сказал командующий и гудка не дал.

Проехали второй шлагбаум. Краснофлотец в валенках взял на караул. Командующий тоже приложил руку к козырьку.

— Я слышал, будто у вас что-то вроде паралича лица? Вы как считаете сами про свое самочувствие?.. Можете работать?

— Хорошо могу работать, — сказал Белобров.

— Да-да, — сказал командующий, думая о чем-то другом, — так-так…

У домов гарнизона, на раскатанном снегу играли дети, окна парикмахерской были заметены снегом. Командующий молчал, и все молчали тоже. Мухин сзади завозился и покашлял.