Брови у Черепца скорбно поднялись домиком.

— Товарищ гвардии старший лейтенант, — начал он официально.

— Да я что? — сказал Белобров. — Вот кита жалко…

И захохотал так, что машина дернулась и клюнула носом.

Они долго молчали.

— Приехали, станция, — сказал вдруг Белобров и резко положил машину в вираж.

И тотчас же перед ними стеной встало овальное озеро и на этой ледяной стене прилепившийся темный распластанный силуэт высотного немецкого бомбардировщика Ю-290.

— Попробую сесть, — сказал Белобров.

Мотор перешел на другие обороты, и вдруг стало тихо и пусто. Длинная, привалившаяся на хвост машина чернела метрах в пятидесяти на матовом снегу.

Первым на лед озера вышел Черепец с гранатой. За ним, покрякивая, спустился Гаврилов с инструментом.

— Если будет шум, бросаешь гранату, — сказал Белобров и спрыгнул сам.

Они стояли около немецкого бомбардировщика. Кабина штурмана была «в гармошку», с кабины пилота был лишь сорван фонарь, и немец-пилот сидел в ней, пристегнутый ремнями. Его руки лежали на штурвале, голова с наушниками, лицо, плечи — все было запорошено снегом. Он был мертв.

— Это тот, которого Семочкин гонял… Вот он ему в ноздрю попал… И вот… — Черепец показывал пробоины в самолете. — Чего только он летел, не понимаю.

Белобров смотрел на немецкого пилота. Он воевал всю войну, а вот так, близко, видел врага первый раз. Белобров снял перчатку и провел пальцем по занесенному снегом лицу летчика. Палец оставил след. Белобров стряхнул снег с пальца и протер руки снегом.

— Хорошо бы посмотреть, — сказал Черепец, — может, у него орден есть.

Гаврилов закончил осмотр самолета и подошел к Белоброву.

— Надо осмотреть кабину, — сказал он. — Черепец, помоги вытащить летчика.

— Мне мертвеца трогать противно, — заверещал Черепец.

— У кого есть нож? — спросил Белобров.

— Есть. Для вас у меня все есть… Нет такой вещи, чтоб у Черепца не было… — Черепец подал Белоброву нож.

Белобров перерезал ремни и вместе с Гавриловым вытащил пилота. Гаврилов полез в кабину.

— Так, так, — бормотал он. — Так и есть. Автопилот.

— У него автопилот стоит, вот какая штука. Их Семочкин сразу убил… А самолет на автопилоте пер… — Гаврилов нагнулся и стал что-то отворачивать.

— Ты когда-нибудь автопилот видел?

Белобров не отвечал, он рассматривал немецкую полетную карту.

Из разбитой штурманской кабины выбрался Черепец.

— Запасливые, черти, — сказал он и показал Белоброву термос.

Белобров отвернул крышку и вытащил пробку. Из термоса шел пар…

— Да, вот история… — задумчиво сказал Белобров.

Послышался шум самолета.

— Слышите?! — спросил Черепец. — Товарищ гвардии капитан, слышите? — крикнул громче Черепец.

Гаврилов выглянул из кабины.

— Ничего не слышу…

— А я слышу, — Белобров опять послушал гудение. — Заканчивай, инженер!

Из-за скалы, басовито гудя моторами, выскочил «Арадо». Он шел совсем низко.

— Бегом! — скомандовал Белобров.

Они побежали к своему самолету.

Тотчас же «Арадо» увидел их и ударил по ним из пулемета. Но увидел и ударил поздно. Поэтому сразу пошел на второй круг.

В это время Белобров рванул в воздух свой самолет и сразу ушел за сопку.

Белобров, Гаврилов и Черепец долго еще откашливались от быстрого бега, хохотали и переругивались.

Они летели низко над сопками.

— А у нас под окном бузина росла… Поглядишь в окно, и все, вы знаете, бузина, бузина… — говорил Черепец.

Белобров положил машину резко в вираж и показал вниз рукой.

Под ними на рыжей скале между проплешинами потемневшего снега лежал торпедоносец Мак-6-й Плотникова.

— Вот, — крикнул Белобров. — Это Плотников. Как их!

То, что лежало под ними, была уже не машина, а несгоревшие металлические части самолета. Машина умерла. И людей, если они не прыгнули с парашюта, там не могло быть. Белобров повел машину на второй круг.

— Горючка рванула, — сказал Черепец. — Металл вон поплавился, — и стянул шлем.

— Все, — сказал Белобров и тоже стянул шлем. — Сесть не могу, поехали, — он выровнял самолет и прибавил газ.

Он ушел за скалу и, будто сам не выдержав, облетел ее и вернулся. Все молча посмотрели на землю.

И опять сделал круг над погибшим торпедоносцем, и еще один, не то высматривая что-то, не то прощаясь. Покачивая крыльями, ушел за скалу. Звук его мотора стал слабеть и исчез.

— Весна, — глубоко вздохнул Белобров, — теперь уж возьмется…

— Не-е-е, еще сильная пурга будет, — ответил Черепец.

Над плюшевым занавесом на красном полотенце было написано: «Севастополь наш! Смерть немецким оккупантам!»

На сцене шел спектакль из жизни подводников. Декорация изображала отсек подводной лодки, лежащей на грунте. Спектакль играли артисты театра флота.

Несколько матросов в тельняшках лежали в отсеке. Мичман перестукивался с другим отсеком. Люди задыхались. Зал был полон. В первых рядах сидели подводники.

Слышны взрывы глубинных бомб. Лампочка в отсеке замигала.

На сцене мичман считает взрывы:

— Один, второй… третий (взрывы удаляются). Вроде пронесло (он тяжело дышит). Ну, что, хлопчики, тяжко? Нас, моряков, чертей полосатых, просто так не взять! Мы еще поживем, мы еще повоюем! Наверх все, товарищи! Все по местам! Последний парад наступает! Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает… — запел мичман.

Слышен стук из другого отсека. Мичман берет ключ и хочет ответить, но ключ вываливается у него из рук.

Молодой матрос, ловя воздух широко открытым ртом, с трудом подползает к мичману, поднимает ключ, два-три раза ударяет в стену и, «потеряв» сознание, роняет голову на грудь старого моряка.

Послышался стук откидываемых сидений. Мичман живо приоткрыл один глаз. Подводники дружно покидали зал.

Белобров и Гаврилов стояли в ярко освещенном коридоре.

Здесь совсем громко играла музыка, в большом зале танцевали, из других дверей сухо стучали шары. На стенах висели большие красочные плакаты, выпущенные политотделом ВВС по случаю последних побед.

В красиво нарисованных волнах среди пушечных стволов, пулеметов и гвардейских знамен в ряд стояли экипажи Фоменко и Плотникова. Белоброву с Гавриловым хотелось еще постоять здесь, и покурить, и поговорить о чем-нибудь значительном. Покурить здесь было нельзя, сесть негде, и они пошли по коридору притихшие.

Мимо проходили подводники.

— Спектакль уже кончился? — спросил Белобров.

— Нет, не кончился, — ответил высокий подводник, — надоело. Я на дне лежал, меня бомбили, я задыхался, понимаешь? Пришел теперь с девушкой культурно отдохнуть, а они мне показывают, как я лежу, задыхаюсь, да еще и пою… Пошли они к черту, ей-богу.

Здесь их настиг Семочкин, схватил за руки и потащил к залу со столиками, покрытыми белыми скатертями, — туда, где ужинали и пили чай. Все столики были заняты, угловые сдвинуты вместе, там сидели истребители и ребята из минно-торпедного, и сутулый начмед Амираджиби был там. Все радостно закричали, когда они появились.

Летчики пили чай, старательно размешивая его. Отхлебывали, морщились, словно это было лекарство. Здесь была и Настя Плотникова, освободившаяся после спектакля, похудевшая и подурневшая. За ее стулом стоял истребитель Сафарычев, почти мальчишка с хохолком. Семочкин подтолкнул вперед очень молоденькую и очень хорошенькую девушку, а она держала его за рукав и твердила:

— Костик! Ну, Костик же!

— Это Оля, — Семочкин развернул девушку лицом к Белоброву и Гаврилову, — а это герои! Они спасли мою честь! Честь боевого летчика. Пока в наших ВВС есть такие ребята, можно быть спокойным, — Семочкин долго и крепко пожимал им руки.

— Прошу к столу!

— Мы в город едем, — сказал Белобров, — первым рейсом… Вот его сына встречать.

— Ну, ребята! — взмолился Семочкин, — ну, когда еще свидимся, неизвестно. Правда? А сегодня такой праздник!