— Все у нас теперь есть, — неожиданно сказал командующий, — театр есть, парикмахерскую открыли. Казалось, живи и радуйся, а счастья все нет и нет, — командующий говорил с тоской, и было понятно, что он вспоминает о двух погибших экипажах.

Он перегнулся и открыл Белоброву и Гаврилову дверцу.

— Ну, добро, — и сухо приложил руку к козырьку.

По перилам навстречу им спустился мальчик в вязаном английском шлеме.

Они закурили и стали медленно подниматься.

— Уся, ужина-а-а-ать, — позвал женский голос.

На площадке у пятой квартиры они постояли. Сердце Белоброва забилось сильнее.

— Может быть, вернуться? — спросил он, не глядя на Гаврилова, и постучал кулаком так громко и сильно, что уйти им теперь было невозможно.

Дверь тотчас открыли, и он увидел Шуру. Она стояла в ярко освещенном коридоре с тарелками в руках, а сзади, улыбаясь и радуясь, шла Настя Плотникова. Он закрыл за собой дверь и сделал два шага вперед, стараясь весело улыбаться, чувствуя, как в плечо ему дышит Гаврилов…

— Белобровик, — сказала Шура, — и еще вырос. Ты откуда, Белобровик?.. Да дверь-то зачем закрываешь?

— То есть как это зачем? Затем, что зима… В окно посмотри…

В лице что-то дернулось, и она стала смотреть на него неподвижно, тарелки в руках задребезжали, она поставила их на сундук и сложила руки на груди.

— Говори, — велела она.

Он не мог смотреть на нее и посмотрел дальше, но там была Настя с круглыми, словно потухшими глазами и невероятно белым лицом. Ему некуда стало девать взгляд, некуда смотреть.

— Слушаете, позвольте хоть раздеться, просто невежливо.

Они ничего не ответили. И Белобров начал раздеваться в абсолютной тишине. Торопливо раздевался и Гаврилов.

Настя подошла ближе и встала рядом с Шурой.

— Не вернулись, — сказала она.

— Задержались, — сказал Белобров, — да ничего не случилось, — крикнул он, видя, как у Шуры исказилось лицо. — Ты погоди, все нормально, слышишь, нормально. Они сели, и я говорю тебе, все нормально… Настя, хоть вы ей скажите… Настя, они, понимаете, задание выполняли героически. Выполнили, и все у них прекрасно было, но потом… — он говорил, ничего не понимая, что говорит, не слыша собственных слов, говорил просто в передней, никуда не глядя и ничего не видя…

— Не вернулись, — опять сказала Шура.

— Не вернулись, — одними губами повторила за ней Настя и быстро забегала по коридору, — не вернулись, Сережа мой не вернулся, не вернулся…

В дверь осторожно протиснулся истребитель Сафарычев. Он жил в этом доме на втором этаже.

— Что, все уже известно? — спросил он, и опять стало тихо в коридоре, только хрустела пальцами Шура да часто открытым ртом дышала Настя. Негромко подвывала электрическая печь в комнате, на кухне текла вода.

Мария Николаевна, мать Шуры, надела круглые очки и строго поглядела на Белоброва. По всему видно было, что она плохо соображает и не понимает тяжести случившегося.

— Пойдемте в комнату, — сказала Шура.

Она пошла вперед и села в качалку. Качалка качнулась. Шура сильно оттолкнулась носком туфли и стала качаться, закрыв глаза. Настя ушла на кухню, закрылась там на крючок и сильно пустила воду из крана.

— Шура, — сказала Мария Николаевна, — Шурочка….

Шура не ответила, все качалась…

— Я не совсем понимаю, что случилось, — заговорила Мария Николаевна, все так же строго глядя на Белоброва. — Самолет не вернулся, так?

— Ну, примерно так, — не глядя на нее, почти грубо, ответил Белобров.

— Но они живы? Просто самолет сломался? Или с ними что-то случилось? — и вдруг она из-под своих круглых очков сердито подмигнула Белоброву раз и другой.

Было слышно, как внизу подъехал автобус, хлопнули двери, заговорили голоса.

Настя была на кухне, Сафарычев осторожно дергал дверь и тихо стучал в нее согнутым пальцем.

— Настя, откройте, это я — Сафарычев. Настя, слышите? — спросил он.

Шура все качалась. Свет от лампы то падал на лицо, то исчезал.

Внезапно вдруг что-то оборвалось в слабой голове Марии Николаевны, она всплеснула руками и, точно разом все поняв, закричала тонко и громко, закричала еще раз и стихла, припав к Шуре старым иссохшим телом, вздрагивая, шепча что-то и захлебываясь слезами.

В прихожей зазвонил телефон, и Шура, отстранив мать, встала и, криво ступая, пошла к телефону. Но звонили по ошибке.

— Она у меня может ногой почти до самого уха достать, — сказал гвардии старшина Артюхов. — А ты вот попробуй, чтоб твоя Маруся достала до своего уха ножищей-то, а я погляжу.

Было совсем темно, снег перестал, и все таяло. Повсюду капало, текло, чавкало. Черепец с Артюховым стояли позади столовой у склада и поглядывали на окна. Там на кухне горели синие лампочки, и снег на подоконнике был синий.

— Пойдем лучше ко мне треску в масле кушать, — сказал Артюхов, — а я тебе буду рассказывать…

Черепец только вздохнул и никуда идти не собирался. Артюхов затоптал папироску и тоже вздохнул. У их ног крутился и ласкался Долдон.

— Женщины уважают силу и власть, а ты, ну, ей-богу, как Долдон, бегаешь и нюхаешь.

— Ладно, — обиделся Черепец и поежился под сырым ветром, — не хочешь гулять, вали отсюда, — повернулся и, не оборачиваясь, пошел к заливу, черному из-за белых берегов.

У мостков стояла аэродромная лошадь с телегой.

В землянках топили печи, радио рассказывало шахматную партию. Вниз к заливу и причалу уходили крутые деревянные ступеньки с перилами, рядом с ними матросы уже раскатали дорожку. Внизу терся о причал ботишко с военно-морским флагом. Сперва Черепец увидел начальника кухни младшего лейтенанта административной службы Неделькина и двух краснофлотцев из хозвзвода. Здесь их звали «туберкулезниками».

Неделькин стоял наверху в очень красивой позе и курил трубочку, а «туберкулезники» на полусогнутых тащили по трапу на берег здоровенный голубой ящик с маргарином. Ящик угрожающе покачивался.

— Утопят! — радостно сказал Черепец младшему лейтенанту. — Сейчас утопят!..

— Бетховен, — объявил диктор на берегу. — «Застольная».

В эту секунду Черепец увидел Марусю. Она стояла на ботишке в своем темном мешковатом пальто.

— Я ее жду у кухни, когда понятно же, что Маруся, скорее всего, на разгрузке маргарина и яичного порошка, — сказал он, обращаясь к Неделькину.

Присутствие Маруси в корне меняло дело. Черепец сунул кулаки в карманы бушлата, надвинул фуражку, крикнул «от винта» и, свистнув, покатил вниз по раскатанной рядом со сходнями дорожке. Холодный ветер с залива сразу ударил в лицо, скоростенка получалась порядочная. В следующую секунду Черепец увидел прямо перед собой на накатанной дорожке толщенный ржавый обруч от бочки.

— Все, — успел подумать Черепец.

Спружинив сильное тело, он подпрыгнул, но перепрыгнуть обруч не смог и, волоча его на одной ноге за собой, вылетел на причал и сбил «туберкулезника». Голубой ящик качнулся и рухнул в воду.

— «Налей, налей, бокалы полней», — пело радио.

— Здравия желаю, — ужасаясь сам себе, сказал Черепец и снял с ноги обруч. — Интересно, какая собака тут обручи разбрасывает. — И зачем-то показал обруч Марусе.

Высоко поднимая колени, по ступенькам вниз бежал Неделькин.

Маруся смотрела на него, скорбно подняв брови.

— Лебедочкой надо было зацепить… — сказал Черепец «туберкулезникам». — Чем мучаться-то… Тут траловая лебедочка есть… Зачем тогда техника дается, если вы не умеете ее полностью использовать?!

И, отцепив от борта багор, он, сев на корточки, погнал ящик с маргарином к берегу.

— Какая лебедочка?! — взревел прибежавший Неделькин. — Вредитель! Вы ВВС позорите! Как ваша фамилия? Я вас арестую, слышите, эй, вы, вредитель!.. — кричал он, размахивая трубочкой.

На голубом ящике голубая корова печально глядела на Черепца. Рядом с ним остановились крепкие полные Марусины ноги и низ старого бесформенного пальто.