— Что значит «нечестно»? — спросил он. — Я никогда не слыхал такого слова.

Гефест вздохнул.

— Это страшное слово, — признался он. — Его всякий раз употребляла Гея, когда мне случалось сделать что-нибудь хуже, чем я мог. Такие изделия она бросала в болото, и мне приходилось ночью изготовлять их заново!

Он снова вздохнул.

— На то, чтобы быть честным, уходит очень много времени, — посетовал он. — Но иначе я не могу.

— Мне кажется, я это понимаю, — сказал Аполлон.

Арей и Афродита присели на траву.

— А тяжело тебе было у Геи? — спросил Аполлон.

— Очень тяжело, — тихо ответил Гефест. — Я рад, что ушел оттуда. — Он затряс головой. — У нее было просто ужасно.

— Ты должен мне об этом рассказать, — попросил Аполлон. — Я люблю рассказы, и больше всего самые страшные. Дочери Океана знают много интересных историй, про битву титанов и прочее, про чудовищ с сотней тысяч рук и голов и прежде всего — про древнего бога Урана, который состоял сплошь из небесной синевы. Но какой он принял конец — страх и ужас! Афина тоже любит слушать рассказы. Вообще она славный малый, хоть и девчонка. Нам троим надо держаться вместе! Старики потешные, они без конца ссорятся и с утра до вечера доказывают свою правоту. Гестия, правда, милая, но ужасно скучная. Артемида тоже ничего, но у нее на уме одни звери, а у Деметры одни растения! А вот с Афиной весело. Так будем дружить?

— С великой охотой! — сказал Гефест и тихо прибавил, чтобы не услышала Афродита: — Дай мне сперва исполнить отцово порученье. Потом я вам обоим сделаю золотые шкуры.

— Сделай что-нибудь и для Артемиды, — попросил Аполлон. Он доверчиво смотрел на кузнеца. — Знаешь, она ведь моя сестра. Она выцарапает мне глаза, если у меня будет что-нибудь такое, чего нет у нее. Что-нибудь для ее зверей, понимаешь?

— Ладно, — вздохнул Гефест, — сделаю что-нибудь и для Артемиды.

И они продолжали свой путь.

Тем временем Зевс взошел на золотую колесницу и подкатил к стенающей Гере.

— Как поживаешь, дорогая женушка, — спросил он, — радует ли тебя твое возвышение? Не могу и сказать тебе, как оно радует меня. А теперь призадумайся над тем, кто из нас властелин. У тебя для этого будет достаточно времени.

— Развяжи меня, — молила Гера, — я больше и пальцем не шевельну против тебя!

Зевс улыбнулся.

— Пальцем, возможно, нет, зато обеими руками.

— Развяжи меня, брат, камень разорвет меня пополам!

— Повиси еще немножко! — сказал Зевс.

Он крутанул колеса и покатил дальше. Прижимая к себе громоносный жезл, обозревал он моря и земли. Африка все еще горела. Берега дымились, а воды клокотали. «Это сделала моя молния, — думал Зевс, — моя рука! Теперь я обладаю властью над всеми вами! Теперь я испытываю то, что Прометей называет „счастьем“. Быть всемогущим — вот это счастье!»

Он свистом подозвал к себе Кратоса и Бию и отдал им какие-то приказания.

Смятение на Ниле

Прометей летел на Луну, чтобы поискать там металл, твердый, как железо, сияющий, как золото, и прозрачный, как тихая вода. Он знал, что Гефест мечтает о таком веществе, которое, не пропуская холода в его мастерскую, пропускало бы солнечный свет, а поскольку он припоминал, что где-то на Луне видел однажды мутновато-прозрачные круглые пластины, то ему хотелось приятно удивить новообретенного друга при его въезде на Олимп. В полной уверенности, что кузнец прибудет туда только к вечеру, Прометей на рассвете улетел, и когда он сверху увидел, как что-то золотое вкатывается на гору, то в восхищении подумал: это в гранитном подножии Олимпа отражается солнечный жар. Но потом Африку охватило пламя, и тогда, в страшном предчувствии, Прометей связал этот пожар с непонятным явлением, которое наблюдал утром, а это последнее в свою очередь — с прибытием на Олимп Гефеста и каким-то еще неизвестным ему деянием Зевса и поспешно полетел обратно на Землю.

Кузнец ничего не рассказывал ему об оружии, которое он взялся изготовить властелину ради обладания Афродитой, и все же Прометей предчувствовал ужасное. Последние три дня были слишком мирными и многообещающими, а Зевс выказывал себя таким любезным, таким добродушным и предупредительным, что, как ни хотелось этому радоваться, подобное превращение казалось невероятным, а потому пугающим. Потом загорелась Африка, а вслед за тем земной шар вдруг затрясся и чуть было не сошел со своего пути, извергнув из себя черный дым и растекающееся пламя. Когда же планета вновь обрела равновесие, вдали, на горизонте, открылась высочайшая вершина Олимпа, а на ней висело какое-то вытянутое в длину и жалобно стонущее существо. Разве это не Гера, не ее голос? Но если это Гера, то почему она висит на скале и почему здесь, в обители богов, никто не окажет ей помощь? А что это катается перед нею, сверкая золотом, будто гигантский жук? Прометей хотел уже изменить направление, чтобы, не залетая в Африку, получить ответ на свои тревожные вопросы, как вдруг сильный ветер, подувший с юга, донес до него тысячеустый вой.

Он больше не смотрел на Олимп. Гера — то был один голос, там же в его помощи нуждались бесчисленные живые существа… С быстротою вихря помчался он к устью Нила, над которым вздымалась стена белого бездымного огня. Сама река была черна от ревущих зверей, вместо воды она несла пасти, глаза, рога, дымящиеся гривы, изливая в море сплошной вой. Берега ее, а также морское побережье пылали, и нестерпимый жар гнал животных на середину реки.

Многие уже погибли: кто приблизился к берегу, изжарился в огне, кто не умел плавать, а лишь едва барахтался, утонул, а кто оказался между такими колоссами, как мамонт или бегемот, был раздавлен или задушен. К тому же этот живой поток был в непрестанном коловращении: пловцы подминали под себя безжизненные тела и пытались скользить дальше по их спинам, а на плывущих крупных зверей без конца карабкались сотни мелких. Гроздья мышей-малюток висели на слоновых ушах, гиббоны, визжа, качались на львиных гривах, а длинные шеи жирафов и страусов покачивались под тяжестью змеиных клубков, будто деревья, когда их валит буря.

Так катился к северу этот поток смертной муки, но и открытое море не сулило животным спасенья, ибо они привыкли к пресной воде, а морская соль разъедала им самые чувствительные места. Воспаленными глазами смотрели они на сушу, но берег дымился. Выбирать можно было только между смертью в море и смертью в огне.

Прометей наблюдал это бедствие, не в силах помочь. Спускаясь на Землю, он предполагал разделить устье Нила и направить воду на горячий песок, чтобы животным было где отдохнуть, но теперь он боялся, что стоит ему ступить на землю, как они начнут карабкаться по нему и столкнут в море. Уже сейчас, едва завидев его, они спрыгивали с тонущих пловцов и отчаянно кидались ему навстречу, как же должны они наброситься на него, когда он окажется среди них! Кружа низко над морем, Прометей плакал от сознания собственной беспомощности.

— Будь ты проклят, огонь! — кричал он, сам пылая от гнева и бессилия. — Будь ты проклята, свирепая стихия, злейший враг всего живого, ненасытная, прожорливая смерть!

В нем пробудилась гордость титана: его предки некогда повелевали стихиями, почему бы и этой не покориться сейчас его воле?

— Погасни! — вскричал он, налетая на границу огня. — Погасни, велит тебе сын Япета!

Но крик его прозвучал каким-то сиплым карканьем, а из белого прозрачного тумана, затопившего раскаленную песчаную пустыню, дразня его, высовывались красные огненные языки. Прометей пытался своим заклинанием подавить их безмолвное торжество, но голос ему отказал, а жар погнал прочь от суши. Камни лопались с пронзительным жужжаньем; испаряясь шипели горные озера; дико трубили слоны, которым морская соль разъела хоботы. Прометей решился, презрев опасность, все же опуститься на землю в гущу зверей, как вдруг обнаружил невдалеке, на Нубийской равнине, холм, высившийся посреди раскаленного песка и кишевший птицами.