Душа вещества — вот его материал. Что ему еще требовалось теперь, так это мельчайший глазок — алмазная пластинка, пронзенная лучом солнечного света. Для глазков покрупнее у него имелись сверла — до волоска толщиной. За ночь он сковал моталку с особо длинной рукоятью. Утром у ворот мастерской Гефест дождался появления Светоносца, и первый же луч солнца пробил пластинку. Гефест отпустил подмастерьев домой, к женам, угостил их вином и жареным мясом — они наперебой благодарили его. Кузнец заперся в мастерской. На планке, на должном расстоянии один от другого, он пробил глазки, от крупных до самых мелких. Жарким огнем он заставил металл влиться в узкое ложе скалистого ущелья и погнал его сквозь ушки. Прежде чем стать невидимой, нить начала искриться, потом ее сверканье перешло в прозрачный блеск, уподобясь вышнему эфиру, и блеск этот остался, хотя был он неуловим — воздух сиял и улыбался. Теперь Гефест призвал к себе подмастерьев, те не узрели невидимое Ничто, но почувствовали его на ощупь. Он приказал им разорвать Ничто, моталка затрещала, как их собственные лопатки. — Ничто выдержало. Гефест тоже взялся за рукоять, она сломалась. Тогда он опять отослал подмастерьев домой, опять заперся в мастерской. Калека принялся плести сети.
Эфирное Ничто, сила вещества являла себя как чистая Красота. Кузнец, увлеченный своим делом, забыл о поводе для него. Он поцеловал сети.
Потом он возвратился домой.
До побережья он добирался под Эгейским морем, остаток пути до своего дворца проковылял на золотых костылях, сети улыбкой сияли у него на плече.
Афродита встретила его у ворот.
Солнце уже заходит, отчего же его волосы сияют?
— Отсветы моего огня, дорогая жена!
Он сел напротив очага, она накрыла на стол.
Он так долго отсутствовал, успешно ли идет работа? Гефест молча кивнул. Она захлопала в ладоши: ее это радует, она будет терпеливо ждать, даже если ей придется обходиться без него, пусть он о ней не беспокоится. Раз дело того требует, она его удерживать не станет.
Воздух улыбался.
Кузнец провел во дворце две ночи, но с Афродитой был сдержан — дальше вежливости не шел: «Доброй ночи» и «Доброе утро». На второе утро, когда она, как всегда, кормила голубей, он, вопреки своим привычкам, еще немного понежился на ложе, потом потянулся за золотыми костылями, висевшими на стене перед кроватью. Афродита подбежала и подала их Гефесту. Он взял также плащ. Сейчас ему надо уйти, но он вскоре вернется, чтобы преподнести ей подарок, какого еще не видывал никто из бессмертных.
Гефест стоял на солнце, но волосы у него не светились. Афродита ему об этом сказала, а он расхохотался: ему недостает кузницы, теперь-то ей это ясно? Ей это ясно, подтвердила Афродита. Голуби вспорхнули от приближавшегося стука колес.
Юноша-Солнце с любопытством глядел в долину.
У ворот — он и она. Он сделал попытку ее обнять, она — попытку увернуться. Воркованье голубей. Гефест заковылял прочь.
На берегу он присел на песок.
Арес — ему пришлось ждать две ночи — был нетерпелив. Едва заключив Афродиту в объятья, он зацепил сети; оба заметили это, лишь когда он запутался в них локтем. Она поняла сразу. Могучий пытался разорвать сети, сперва руками, потом плечами, ногами, потом беснованьем всего тела. Он топтал и толкал Прекрасную. Она закричала.
Тогда оба затихли.
Мы не будем описывать в подробностях, как эта пара вскоре опять начала дергаться, чтобы в конце концов опять затихнуть и лежать спокойно, как кто при этом лежал — несущественно. Существенно, что невидимая нить тянула Гефеста за запястье, она звала его назад. В этом и состояла хитрость вещества. Оно передавало калеке каждое движение.
Кричали голуби.
Кузнец вошел в свою опочивальню.
Когда он входил в покой на костылях, волоча ноги, то какой-то миг еще надеялся, что найдет Афродиту одну, хотя эта надежда была совершенно пустой: чтобы отцепить первые закрепы сетей, требовалась изрядная тяжесть. Первое, что бросилось ему в глаза, был Арес, его черные локоны, его спина, которая закрывала Афродиту и словно бы вырастала из его пяток, из пяток и прямых стоп, сильных, с подъемом, прямых стоп, высившихся, будто Стена, и тут Гефест увидел свои сети. Улыбка огня, невидимое, представшее видимым, неразрывность крепчайшего вещества, явленная в красоте тысячекратного переплетения. И он увидел: это его величайшее творение, и он пожелал, чтобы это увидели все! Он заковылял к огромной медной чаше, стоявшей напротив ложа, ее гулкий звон достигал даже Посейдонова дворца, — и, вцепившись пальцами ног в каменный пол, начал колотить в нее своими золотыми костылями, крича: пусть придет Зевс, орал он, пусть придет Гера, ревел он, пусть придут Афина, Гестия, Деметра, Артемида, а также Аполлон, и Посейдон, и Гермес; он вопил, чтобы все они пришли, все бессмертные, дабы увидеть то, чего ничьи глаза еще не видели, и его вой заглушался звоном медной чаши, и костыли его погнулись.
В изнеможении взглянул он на ложе: она и он.
Его жена и Сильный.
Невидимые сети.
Едва начав кричать, вернее, начав призывать отца и властелина, Гефест уже понял, что опять обманывается, надеясь, будто сможет показать бессмертным свое замечательное творение: они не увидят ничего, кроме пары на ложе. А теперь было уже поздно: воздух полнился гулом и грохотом. Они приближались: отец и властелин, коего предвещает гром; Посейдон, чей шаг сотрясает Землю; повелитель Аполлон в звучном сиянии; Гермес в быстролетных крылатых башмаках, а далеко позади этих небольших со стуком и шарканьем, меканьем, блеяньем и ржаньем шли мёньшие и малые: фавны, силены, сатиры, эмпузы, ламии и еще невесть какой сброд. Не слышалось поступи богинь: из воплей Гефеста они поняли, ради какого зрелища он их созывает, а глядеть на такое мешал им стыд, его не чуралась единственно Афродита.
С грохотом отворились ворота.
Они вошли.
Все это, да и то, что произошло дальше, рассказывалось уже неоднократно: Демодок, повсеместно известный вещий певец, пел об этом под звуки своей сладкогласной лиры на пиру у царя феакийцев и в точности передал крылатые слова, кои Всемогущие почли за благо сообщить друг другу в покое Гефеста, однако здесь уместны сомнения в том, верно ли мы понимаем эти сообщения, — в наши слова речи богов не укладываются. Попытаемся же лишь обозначить то, что мог услышать кузнец.
Уже вместе со скрипом ворот услышал он смех, оглушительный, долго не смолкавший, беззаботный смех, столь отвечающий существу Высших, ибо он исходит из глубочайшей цельности их уверенно покоящейся в себе души, а среди смеха различимы стали и смешливые речи: так, значит, и калека может изловить Быстрого, и увечный способен одолеть Могучего — это показывает, что обман впрок нейдет. И вот калека, увечный, косолапый, невольно, сам того не сознавая, оторвав пальцы ног от каменного пола и опершись на погнутые костыли, услышал, как Аполлон, смеясь, вопрошает Гермеса, не желал ли бы тот сейчас поменяться местами с Аресом, чтобы тоже разок возлечь с Прекраснейшей? И снова услышал кузнец смех Бессмертных, звонкий, долгий, искренний смех, услышал, как Гермес уверяет Аполлона, что он с готовностью и с радостью ляжет на Златосиянную Афродиту, пусть бы даже все богини и боги при этом на него глядели и его бы связывали путы втрое сильнейшие, нежели эти и впрямь хитроумно сработанные сети. И снова грянул оглушительный хохот, и когда Гефест понял, что все они видят сети, обращая на них не более внимания, чем того стоит ненужная им хитрость, с помощью коей увечный возмещает себя за свое увечье, — когда Гефест это понял, он понял также, что в этом творении обнаружил только свой стыд, так же, как все творения искусства свидетельствуют лишь о стыде их создателей, об их неспособности быть такими, как другие, ибо они всего только художники.
Тогда он начал жаловаться.
Горе, что он родился на свет, причитал кузнец, горе, что родители зачали и сотворили его таким, со стопами, ногти коих смотрят в пятки, с хилыми бедрами и кривыми боками, как вечное посмешище рядом с его братом, Прямостопным, Крепконогим, Крутобедрым и Полнотелым, который так похваляется силою своих членов, что Прекраснейшая не может пред ним устоять. Но, выкрикивая эти жалобы, он понял, опять-таки слишком поздно, что снова лишь раструбил свой позор, стыд от своей увечности, раструбил во хвалу Сильному. Тот, возлежа на Прекраснейшей, слышал хвалу себе и хвалу ей, а Прекраснейшая слышала хвалу Сильному и чувствовала на своей наготе взгляды мужчин, а Сильный чувствовал в этих взглядах зависть. Бесстыдная сила, бесстыдная красота. Они делали свое дело на глазах у супруга.