Нефела стояла рядом — подобие Геры и в то же время существо иного свойства. Она не понимала ничего из того, что говорили эти двое; их речь напоминала плеск волн, дуновение ветра, и смех мужчины был подобен освежающей струе. Она не знала ни своего имени, ни лица и, следовательно, не могла знать, что она — отражение Геры. Ей казалась дивной та, что' стояла рядом с мужчиной, в котором она тотчас угадала Повелителя. Кто была Гера — об этом она не задумывалась, как и вообще ни о чем не думала: то, что ей надо было знать, ей дано было знать, остальное было дело опыта. Зевс приказал облаку принять облик его супруги, вместе с тем он наделил свое создание чувственностью, присущей всякой женщине, и потому у Нефелы была грудь Геры, и кожа Геры, и чресла Геры, однако неразбуженная чувственность, которая неспокойно спала в ней, была ее, следовательно, и эта грудь, и эта кожа, и эти чресла были ее. Она чутьем угадала в Дивной свою врагиню, и Гера чувствовала враждебность Нефелы, чувствовала физически, как своего рода зуд, и вдруг поняла: это создание испытывает влечение к Зевсу как к мужчине. Он видел, что происходит между ними, двумя подвластными его воле существами; видел эту борьбу, выраставшую из ничего, этот град невидимых стрел, посылаемых друг в друга этими двумя женщинами, как в зеркале отражавшимися одна в другой, и это несказанно забавляло его: игра, какую он еще никогда не затевал. Чем она могла кончиться? Посмотрим. Он стоял между ними, схожими как две капли воды существами, и одним из них была его жена; если бы он не знал наверняка, как сейчас, которую из этих двух женщин он сотворил и которую взял в жены, сумел бы он их различить? Он вдруг почувствовал желание заключить обеих в объятия и обеих увлечь на свое ложе. Он протянул руки — к обеим сразу, желая обхватить ту и другую, и одна подалась к нему, другая отпрянула.

Гера понимала, что бессмысленно было напоминать Зевсу о ее чести, если он свою считал никак не затронутой. С какой насмешкой он сказал: мол, разве способна тучка лишить его чести! — и вот теперь он держит ее руку в своей, словно бы в предвкушении любовного наслаждения, и Гера, невольно наблюдавшая эту сцену, испытывала отвращение.

— Пусть всего только тучка, — молвила она, — но ведь слух пойдет.

Он воззрился на нее: что, мол, это значит?

— Он станет хвастаться перед смертными, что разделил ложе с супругой Зевса, и те, на земле, поверят, ибо откуда им знать правду?

Он все еще держал руку Нефелы, но взгляд его был устремлен на Геру, на ее тело.

Она не выдерживала долго его взгляд, словно бы небрежный и вместе с тем намеренно уязвляющий, — взгляд, каким он смотрел только на нее, на ту, в которой всегда чувствовал сопротивляющееся ему достоинство. Хорошо, тучка — его создание; пусть Зевс считает ее своей собственностью; она отомстит любимцу: горе Иксиону, если только он посмеет заключить эту тучку в объятия! Она уже желала, чтобы он сошелся с Нефелой, и чтобы принял ее за Геру, и чтобы смертные узнали об этом, и чтобы их смех уязвил Зевса; да, теперь она хотела этого.

Но оставаться здесь она больше не желала.

Его взгляд; она не выдерживала его долго. Она повернулась и пошла; на Крит, на Иду, в ее любимый храм, где она сидела когда-то на троне, а он лежал у ее ног. Зевс не удерживал ее. Нефела сияла.

Когда пришло время трапезы, Зевс посадил Нефелу на место Геры; все ее чувства подсказывали ей, что она должна делать: она знала, что Зевс — Повелитель, и видела, что соперница освободила место. Она сидела на троне и молча вкушала амброзию. Никто из богов не заметил обмана.

Зевс привел Нефелу в покой, схожий с его опочивальней. Она думала, что он ляжет рядом с ней на ложе, но он сказал, смеясь: «Подожди!»

Она осталась ждать.

Зевс снова пригласил Иксиона к себе. Гера узнала об этом от своей посыльной, вороны, и поспешила в Фессалию; ворона летела впереди.

Иксион поднимался на Олимп и видел только ее, Единственную, казавшуюся ослепительной горной вершиной, в сверкании снегов, в сиянии небес, в пене облаков: этот блеск и этот облик! Он не чувствовал усталости; Зевс влил в него силы, и он с легкостью горного оленя взбирался вверх по кручам и чувствовал: настал его день! Над ним, в вышине, с криком пронесся орел. Во дворце его принял верховный бог; Нефела сидела на месте Геры.

Зачем это делал Зевс? Так ему хотелось, и все. Он играл в новую, неведомую игру, которая еще и еще раз обнаруживала его могущество, и то, что Гера была уязвлена, только разжигало его. Он подвел Иксиона к Нефеле, и она поняла, что незнакомец предназначался ей, но она также знала, что за этим незнакомцем стоит Он, Сам, цель ее вожделений, и, угадав, чего хотел от нее Единственный, склонилась, сияя, к Иксиону. В глазах его вспыхнул огонь желания: эта дразнящая плоть, угадываемая под скрывавшими ее одеждами. Они безмолвно сидели рядом, предназначенные друг для друга, и совершали трапезу; боги сконфуженно молчали. Зевс шумел и смеялся. Из богов только один Аполлон заметил обман, и это внушало ему отвращение.

Но он не вышел из-за стола.

После трапезы получилось так, что Иксион остался наедине с той, кого принимал за супругу Зевса; она привела его в свой покой, и он принял его за опочивальню Державного. Пена облаков. Иксион жаждал только утоления своего желания, а Нефела чувствовала, как в ней пробуждалась страсть и как она разгоралась и становилась все ненасытнее и оставалась неутоленной: тут даже Пан оказался бы бессилен. Она ощущала, и все сильнее, только пустоту, которая, подобно разверстой бездне, могла заглатывать и заглатывать, и Иксион устремлялся в эту бездну и уже чувствовал изнеможение и почитал это счастьем.

Потом он заторопился на землю.

Она попросила, цепляясь за него: «Побудь еще!» Он высвободился. Она сказала умоляющим голосом: «Приходи снова!»

Он возразил: «Приходи сама ко мне, в мой дворец, на мое ложе».

Она хотела кивнуть и не посмела: она не знала, угодно ли это Повелителю.

Иксион видел ее горящие глаза; у него мелькнула мысль, не похитить ли ее, как вдруг он ощутил трепет во всех членах и увидел в том признак немощи, полного измождения; он понял, что дерзнул на то, что ему не по силам.

То был только миг.

Он повернулся и покинул опочивальню. Дворец был объят тишиной, словно вокруг ни души, только Гермес дожидался у врат, чтобы снести гостя царя с заоблачных высей. Он обвил его своей рукой, и земной почувствовал себя невесомым. Они тихо скользили вниз, два клубящихся облачка. Внизу Фессалия, дремлющая в вечерних сумерках, и высоко вознесшийся дворец. Иксиону хотелось крикнуть вниз, туда, где раскинулась его земля, что он обладал Герой, прокричать облакам, вуалью тянувшимся мимо, или хотя бы поделиться с Гермесом, как бы между прочим, вскользь, по-приятельски небрежно; но в предощущении трепета он сдержался и затаил свое счастье в себе.

Гермес улыбался; тихо плыли облака. Иксион сомкнул глаза и увидел ту, что с неба.

Гера тем временем предстала, незримая, перед Дией и дохнула на нее, и от дуновения богини поседевшие волосы Дии тотчас обрели свой прежний блеск и стали черными как ночь, а в чреве ее появился ребенок. Дия испытала блаженство, когда почувствовала, что она тяжелая; она оглядела свой округлившийся живот — это тело, давно томившееся жаждой материнства. После того как она поседела, Иксион не раз еще приходил к ней на ложе, но то была не любовь, только сильное нетерпение плоти; она не испытывала радости и, принимая его, уповала на одно — на сына, в котором видела теперь, после гибели отца и охлаждения мужа, последнюю возможную для себя опору. Почувствовав в своем чреве дитя, она подбежала к зеркалу и в нем увидела свои волосы, черные и сияющие, как прежде, и тут ей открылось, кому она обязана этим чудом; она вознесла руки к небу и стала благодарить Геру, искренне веря, что теперь начинается новая полоса в ее супружестве с Иксионом.

Он пробудился только у Бычьих ворот; тут Гермес оставил его; Иксион прошел через ворота, Бычьи, потом Солнечные, и замер от неожиданности: перед ним стояла Гера, под фатой и в одеждах, покрывавших ее всю, до ступней, даже рук не было видно; и все же это был не мираж. Она стояла и молчала; за ней Иксионов дворец, весь в лунном сиянии, сверкающий, как золото ее трона. Она казалась ему сейчас еще более ослепительной, ему подумалось даже, что он, пробудившись, еще находится в опьянении самого ясного сна — так скоро она последовала его желанию, а теперь холодела от отчаянной решимости быть с ним, смертным, земным, и внезапно до его сознания дошло: ведь он вкусил нектара и амброзии, и, стало быть, теперь он — бессмертный, как тот, кого она оставила ради…