То, что он увидел вначале, являло зрелище необычайное и причудливое. Это было изображение дракона с длинной шеей и хвостом, с крыльями и когтистыми лапами, с тонким острым языком, торчащим из раскрытой пасти, и странно наставленными, словно для подслушивания, ушами. Над картинкой было написано:

С такой поспешностью, будто он совершает весьма важное, диктуемое разумом деяние, Мануэль достал из-за пазухи карандаш, висевший вместе с лорнетом на тонкой золотой цепочке, и четко, аккуратно приписал под названием еще две строки, так что теперь над картинкой значилось:

Мануэль даже не смеялся — веселый и довольный, как мальчишка, он лишь поглядел на дело рук своих и, взяв книгу с этажерки, вновь поставил ее наверх, туда, где она стояла раньше.

Вскоре за тем вернулся Кирхер, снова извинившись перед гостем за свое отсутствие.

— Я тем временем изрядно просветился благодаря сочинению, которое вы рекомендовали мне посмотреть, — заметил граф. — Но дабы не утруждать вас, я уже сам поставил книгу на место.

— Благодарю вас, мой друг, — сказал Кирхер. — Стало быть, вы уразумели, как обстоит дело с этими швейцарскими draconibus?

— Всеконечно! Теперь я это знаю досконально, тут уж не может быть никаких сомнений. Однако же вас, преподобный отец, я готов был бы слушать денно и нощно, и с какою великою пользой! Никогда не забуду я того часа, что сподобился провести в вашем музее. У меня такое чувство, будто во мне опять пробудилась страсть к наукам, каковыми я немало занимался в юности, но потом их вытеснила суровая служба.

Гость и хозяин поднялись, прощаясь.

— Среди людей столь же знатных, что и вы, сын мой, — сказал патер, немало таких, что удовлетворяют эту свою страсть, отдавая ей предпочтение перед иными желаниями, плотскими и духовными. Я же имею честь наставлять некоторых из них, будь то господа или дамы.

— Зависти достойны люди, располагающие досугом для таких занятий! воскликнул Мануэль, выходя из комнаты и понуждаемый Кирхером идти впереди него.

Хозяин дома проводил графа Куэндиаса до лестницы.

Когда Мануэль вышел из пестро расписанного дома иезуитского патера и собирался сесть в портшез, его вдруг осенило, где скорее всего можно сыскать учителя немецкого языка. Он велел носильщикам нести его мимо университета к так называемым кодериям или бурсам: то были дома для студентов, служившие кровом сынам Alma mater Rudolphina, в особенности тем из них, кто приехал в здешнюю высшую школу из чужих краев и у кого был тощий кошелек.

Бурса «У Розы» находилась невдалеке от городской стены и Бобровой башни — так называлось мощное крепостное сооружение и прилегающий к нему бастион в память о зверьках, которые в стародавние времена обитали здесь на берегу протекающей поблизости реки в своих причудливых постройках. Когда носильщики с портшезом, где сидел Мануэль, завернули за угол, они угодили прямо в гущу отчаянной потасовки: дерущиеся не обратили ни малейшего внимания на ливрейных слуг графа, которые тотчас бросились вперед, чтобы расчистить дорогу, и кричали, что здесь изволит следовать знатная особа, куда там, одного из людей чуть не столкнули в грязь. Мануэль приказал немедленно остановиться и, немало забавляясь, стал наблюдать за происходящим.

Шум стоял чудовищный, невероятный. Похоже было, что сражение идет за двери в бурсу, к которым можно было взойти только по старой наружной каменной лестнице с железными перилами. Драка почему-то сопровождалась оглушительным хохотом целой толпы студиозусов, которая стояла вокруг, то подзадоривая дерущихся, то крепким словцом выражая им хвалу или порицание. На самой же лестнице и перед дверьми было меж тем далеко не так весело: здесь бились не на шутку. Сверкающие клинки сшибались со звоном, выскакивали из дверей навстречу нападающим, из коих многие уже пошатывались, обливаясь кровью, и товарищи поспешно отводили их в сторонку, в то время как другие, новые бойцы партия за партией устремлялись наверх, чтобы силой прорвать заслон и проникнуть в дом; они тоже отступали с окровавленными лицами, но вскоре возвращались, вдохновленные на новый штурм своими сторонниками, которые, отчаянно жестикулируя, сгрудились у лестницы, чтобы затем в свою очередь устремиться наверх с новой волной атакующих. Это были сплошь здоровенные грубые парни, валлоны, как сразу же определил по их языку Мануэль, поскольку в эскадроне у него служило немало солдат этой национальности.

Но вот наверху противной стороной была предпринята атака и совершен прорыв, сопровождавшийся таким внезапным и чудовищным ревом (Мануэль никак не мог понять, куда же подевалась городская стража!), что в нем потонули даже пронзительные крики зрителей. Во главе с белокурым курчавым великаном, который преследовал по пятам только что отброшенную группу нападающих, из дома вырвался целый грозный отряд и, все увеличиваясь за счет выбегавших из дверей новых бойцов, оравших и ругавшихся по-немецки, бросился на обложивших лестницу валлонов. С обеих сторон теперь так яростно работали эспадронами, что Мануэль не шутя опасался, как бы с поля битвы не пришлось выносить убитых. Однако, как вскоре выяснилось, серьезных ран никто не получил, только валлоны, несмотря на всю свою храбрость, обратились в бегство перед хлынувшей из дома превосходящей силой и беспорядочно удирали по улице, никем не преследуемые, а лишь провожаемые пронзительными свистками и криками «regeant» [60], которые испускали их противники, а также часть зрителей.

Недолгое время спустя воцарилось спокойствие, и толпа понемногу рассеялась. На лестнице, отдуваясь и отирая потные лбы, стояли победители, впереди всех — высоченный, как могучая ель, предводитель, все еще с обнаженным эспадроном в руке, в распахнутом камзоле на голой, блестевшей от пота груди.

Мануэль сделал знак носильщикам, чтобы они поднесли его поближе к лестнице.

— Эй вы, longinus flavus [61], — крикнул он высокому и, когда тот повернулся к нему, прибавил на хорошей латыни: Прошу вас, подойдите поближе, у меня к вам просьба.

— В чем дело? — откликнулся студент и спустился на несколько ступенек.

Мануэль увидел, что красивое твердое лицо юноши выражает недюжинное упрямство, возможно, это объяснялось сильно выступавшими надбровными дугами.

— Не желаете ли вы, господин студиозус, заработать изрядную толику денег? — спросил ротмистр.

— Спрашивается, каким образом? Quaeritur quomodo?

— Преподаванием.

— А что надо преподать?

— Немецкий, ваш, как я полагаю, родной язык.

— Истинно так.

— Стало быть, вы беретесь?

— Что ж, извольте! — отвечал студент после недолгой паузы, в продолжение которой он смотрел на Мануэля прямо-таки пронизывающим взглядом. — А вы кто будете?

— Куэндиас, королевский ротмистр.

— Ладно. А я студент-медик Пляйнагер Рудольфус, scilicet [62] Рудль.

— Теперь скажите, господин студиозус Пляйнагер, сколько вы спросите с меня за час занятий?

— Один венгерский гульден за пять часов.

— Согласен, — сказал Мануэль и, сняв перчатку, протянул ему из портшеза руку.

Пляйнагер зажал эспадрон под мышкой левой руки, а пожатием правой скрепил сделку.

Через несколько дней ночью пошел наконец первый снег, но вскоре опять стаял.

Мануэль возвращался со званого вечера у маркиза Аранды. Шаги носильщиков звучали приглушенно. С Левельбастай они свернули на Шенкенштрассе. Снег крупными, влажными хлопьями ложился на маленькие застекленные окна портшеза.