Хаймито фон Додерер

Избранное

ПРЕДИСЛОВИЕ

Между размерами страны и значительностью ее литературы нет прямой зависимости. Австрия и австрийская литература убедительный тому пример. В XVIII, в XIX веках Габсбургская монархия владела обширнейшей территорией, числилась среди великих держав. И тысячелетняя ее культура породила великую музыку, музыку Гайдна, Моцарта, Шуберта. Были свои классики и у австрийской драмы, поэзии, прозы: Франц Грильпарцер, Николаус Ленау, Адальберт Штифтер. Их художественный вклад весом, однако и сегодня его редко распространяют за немецкоязычные пределы, еще реже соизмеряют с вкладом Гёте или Шиллера, Гёльдерлина или Гейне, Байрона или Кольриджа, Стендаля или Бальзака. Но когда монархия рухнула и Австрия превратилась в малую среднеевропейскую страну, именно тогда у нее появились писатели с мировыми именами. Точнее говоря, они начали появляться и до этого, и чем ближе к рубежу 1918 года, тем больше. Достаточно вспомнить довоенного Рильке, довоенного Кафку, довоенного Гофмансталя, указать на первые шаги Роберта Музиля. Уже обозначилась близость и, главное, неотвратимость имперской катастрофы, в которой прозорливые эти писатели различали симптомы конца целого мира, целой эпохи. Катящаяся в пропасть Австро-Венгрия виделась некоторым из них моделью обреченного, анахроничного общественного бытия, средоточием его противоречий, слабостей, пороков. И это придавало масштабность, всеобщность их реквиему и их критике. А между двумя мировыми войнами к упомянутым именам прибавились новые: Стефан Цвейг, Герман Брох, Йозеф Рот, Франц Верфель, Альберт Парис Гютерело… Если не считать Рильке и Цвейга, ни один из них не был по-настоящему признан и понят при жизни. Но с расстояния, когда крушение буржуазного духа, кризис буржуазной культуры стали реальностью повсеместной и общепризнанной, эти австрийские пионеры вырастают в фигуры очень крупные. На современном Западе издается и переиздается их часто незавершенное, часто разрозненное наследие; им посвящаются десятки и сотни книг, эссе, статей.

Хаймито фон Додерер — одно из таких имен, одна из таких фигур. Он нечто вроде «последнего классика» австрийской литературы XX века. И он любил, когда его называли «самым австрийским писателем Австрии».

Правда, эта «форма титулования» способна (по крайней мере в первый момент) вызвать известные сомнения, ибо многое отличало Додерера от прочих именитых австрийцев.

Чуть ли, не для всех них распад Габсбургской монархии если не трагедия, не утрата общественная и личная, так, во всяком случае, всемирно-исторический рубеж. А для Додерера имперская катастрофа не трагедия, даже не рубеж. Потому что Австрия, в его глазах, осталась как некая духовная, культурно-историческая общность, вобравшая, ассимилировавшая все среднеевропейские влияния — чешские, хорватские, словенские, венгерские, украинские. Более того, лишь с этой точки, по Додереру, могло начинаться естественное, здоровое национальное развитие Австрийской республики. Поэтому если и Кафка, и Музиль, и Брох, и Рот, и Цвейг по преимуществу нацелены на разлом, сосредоточены на трагической стороне новейшего мировосприятия, то Додерер посреди распада упрямо ищет равновесия, гармонии, постоянства, стабильности.

И все-таки Додерер во всех своих исканиях не так уж необычен, не так самобытен, как могло бы показаться. Он оставался в русле общеавстрийской проблематики, общеавстрийских художественных устремлений.

«Не в „личной жизни“ художника следует искать point d’appui[1], ту, надо сказать, трансцендентную по отношению к области искусства точку, которую мы считаем истинным рычагом при такого рода наблюдениях. Ее следует искать скорее в вечном ядре личности…» — так писал Додерер в книге «Дело Гютерсло. Судьба художника и ее толкование» (1930). Там он анализировал литературное творчество и живопись Альберта Гютерсло, которого всю жизнь считал своим учителем и на которого нисколько не был похож. Но, говоря о других, писатель, как правило, не в меньшей мере говорит о себе самом: point d’appui додереровской писательской судьбы тоже лежит глубже поверхности его «личной жизни».

Начнем, однако, с этой поверхности. Додерер родился в 1896 году в Вайдлигау близ Вены. Его отец, архитектор по образованию, был известным строителем альпийских железных дорог, что принесло ему немалые деньги. Додереры — семейство вполне «австрийское»; оно состояло в отдаленном родстве с мятежным романтическим поэтом XIX века Николаусом Ленау; в жилах его представителей текла не только немецкая, но и венгерская и даже французская кровь. В 1915 году вчерашний гимназист Хаймито стал солдатом и, прежде чем оказаться в русском плену, участвовал в одном из последних бессмысленно-героических кавалерийских сражений первой мировой войны. Пять лет он провел в офицерском лагере для военнопленных под Красноярском. Почему-то он вспоминал об этом времени как о чуть ли не самом счастливом в своей жизни. У австрийцев был свой мирок, сравнительно сытый и спокойный даже тогда, когда Россию всколыхнула революция, когда в Сибирь пришла гражданская война. Годы спустя Додерер описал это время в романе «Тайна империи» (1930). Вопреки названию это не политическая книга. В ней изображен быт группы австро-немецких военнопленных, их личные взаимоотношения, их любови и ревности. Революция и гражданская война — лишь дальний фон повествования. А «тайной» для автора и его автобиографического героя Рене фон Штангелера была победа народа над царизмом, «победа горчайшей бедности и нужды над богатейшим аппаратом власти». Додерер так и не повял русской революции.

С этим поздней осенью 1920 года он и вернулся домой, в Вену. Вернувшись, он пожелал стать писателем, ибо еще в лагере пробовал заниматься литературой, даже работал над замыслом, который осуществил более трех десятилетий спустя в романе «Штрудльхофская лестница, или Мельцер и глубина лет» (1951). Однако отец настоял на выборе профессии менее «эфемерной». Додерер поступил в университет и в 1925 году защитил диссертацию «К вопросу о бюргерской историографии в Вене на протяжении XV столетия». Занятия историей вообще сформировали его весьма своеобразный историзм, а средневековой историей, в частности, подсказали темы таких повестей, как «Последнее приключение» (написана в 1936 году, издана в 1953) и «Окольный путь» (1940). Более того, профессиональные звания позволили Додереру сочинить на языке XV века старую хронику, вошедшую в качестве главы в его роман «Бесы» (1956).

И все-таки он хотел быть только писателем. Еще сидя на студенческой скамье, он выпустил сборник стихов «Переулки и природа» (1923). За ним последовали романы «Пролом. Происшествие, длившееся двадцать четыре часа» (1924) и «Убийство, которое совершает каждый» (1938). Три эти книги плюс «Тайна империи», «Окольный путь» да «Дело Гютерсло» — вот и все, что Додерер выпустил в свет до второй мировой войны. Но написано было больше: не только «Последнее приключение», а и первые семнадцать глав (около 500 страниц) романа «Бесы». Додереровский «рыцарский роман» столь долго оставался манускриптом, вероятно, потому, что для него не нашлось издателя. Однако с «Бесами» дело обстояло иначе: Додерер сам воздержался от публикации, поскольку ему перестала нравиться тенденция, положенная в основу книги.

В 1931 году, приступая к «Бесам», он симпатизировал германскому национализму в Австрии. В 1938 году, когда работа над ними была закончена, Гитлер захватил Австрию. «Аншлюс» отрезвил писателя. В первый раз в жизни Додерер попытался приобщиться к политическому действию и обжегся. Это навсегда внушило ему страх перед всякой политикой, всякой идеологией, всякой ангажированностью, перед любыми стараниями ускорить движение истории.

В 1940 году он вторично стал солдатом, на этот раз капитаном «люфтваффе». Но, будучи человеком уже немолодым, служил главным образом в тыловых частях — на юге Франции, под Курском, в Норвегии, а некоторое время даже у себя дома, в Вене. Этот отрезок его жизни воспроизведен в рассказе «Под черными звездами» (1963). Там Додерер ощущает себя «подхваченным и влекомым широким потоком бессмыслицы», ибо видит в нацизме нечто глубоко чуждое, враждебное, «пруссацкое». И бессмыслица лишь усугублялась тем, что жил он в собственной квартире, носил после службы гражданское платье, соблюдал некий абсурдный «pax in bello» — «мир во время войны». Психологической проекцией и одновременно апофеозом всех этих бессмыслиц, всех этих абсурдов является странная история с семейством Гринго — возникший вокруг них культ и их странное самоубийство.