Мать сначала с умилением смотрела на сына, потом горбилась, и ее сильные руки с набухшими венами соскальзывали со стола и падали на колени. Она вспоминала родную деревню, из которой пятнадцатилетней девчонкой ушла на поиски счастья.

Таисья, как всякий человек, лишенный слуха, петь любила и знала много песен, но стоило ей открыть рот — все с жалостью смотрели на нее. Она мычала каждый слог и строчку заканчивала петушиным выкриком.

Миша помнил всего несколько школьных песен. Из них он всякий раз пел только две, самые взрослые: «Петушок» и «Там, вдали за рекой». После «Петушка» нежным и чистым голосом он выводил:

Моховы замолкали. Растроганная Таисья обнимала брата: «Миха, братишка…»

Мать смотрела на шифоньер, где лежал семейный альбом, и оживали для нее образы дорогих ее сердцу людей. И все знали, что после сыновней песни она достанет альбом и будет перебирать пожелтевшие фотографии и рассказывать: «Это тятя с маманей на ярманку в Ирбит ездили — там снялись. В кителе Георгий — Таськин и Мишкин отец, с фронта карточку прислал… Это он уже в шестьдесят третьем к фронтовой подруге от нас ушел. Двадцать пять годков прожили мы с Жорой. Детясли, сорок девятый год. В нижнем ряду, самая полненькая — Таська. Все ее колотили: никому не могла дать сдачи. Мишка в первый класс пошел. Рвался в школу. Все на лету схватывал. А Таська нет. Пока дойдет до нее…. Не шла учеба — частенько двоечки приносила…»

В конце показа мать торжественно, будто в первый раз, поднимала кверху самую большую фотографию.

— А это мы в прошлое ваше гостевание снимались. Вся родня: и Забутины, и Моховы. Внучка-то у меня, — она с нарочитым удивлением смотрела на Нинку, — вот вымахала. Как летит времечко. А здесь еще совсем крошка, за мамкин подол держится.

— Где, где? — галдели дети Моховых, точно никогда не видели фотографию. — Покажите, баб Нюр.

Мать вставала со стула, чтобы ребятня не дотянулась до снимка, и ждала, пока к ней не подбежит внучка.

Нина, превратившаяся в светлоглазую толстушку с ямочками на щеках, запоздало спрашивала:

— Бабушка, где я? Где я, бабушка?

Мать отдавала фотографию внучке, и Нина в окружении братьев и сестер по порядку называла всех изображенных на фото и, капризно гундося, жаловалась:

— Ба-а, а Мишки нету. Он с нами не фоткался.

— Не фоткался, Ниночка, не фоткался, — грустно вздыхала мать.

Миша фотографироваться не любил. В зеркало на себя посмотрит — вроде бы ничего парень, симпатичный: одни волосы чего стоят. Да и девчонки поглядывают на него. А на фото он выходил некрасивым. Глаза вечно подслеповатые. Нос — как у Буратино. Губы так сожмет, что вроде вообще безгубый. И сильный, волевой подбородок куда-то девается. В общем смотреть не на что. Сам на себя не похож. Даже волосы собьются набок. Потому Мишиных фотокарточек в семейном альбоме не было. Кроме той, где он, лысый ушастик, скованный новой одежкой, растерянно смотрит широко раскрытыми глазами: в первый раз — в первый класс.

Мать же думала о приближающейся старости. Кто на склоне лет накормит ее, подаст воды, допокоит? На дочь надежды никакой. Совсем очужела в странствиях. Остепенилась вроде и гостюет по выходным, да не распахнулась душа ее для родных. А как хочется матери дочерней сердечности!.. Не стряслось бы такого с Михаилом. Попадет ему какая-нибудь нечуть, прижмет каблуком — и нет до матери дела. Как-то оно все сложится? Умереть бы при своем уме и в здравии…

Два дня сидел Михаил возле матери, и только на третий она открыла глаза, но сына не узнала. Речь у нее отнялась, она хотела что-то сказать, но только больше скривила рот. Михаил стал поить ее из ложечки яблочным соком, пока она не поперхнулась, и пристально посмотрел в выцветшие до голубизны глаза ее, все еще надеясь увидеть в них радость узнавания.

Она узнала его на другой день после того, как у нее побывали Таисья с Иваном. Первой, придя в сознание, мать узнала сестру, и это обидело Михаила.

Еще через два дня она заговорила. Сведенный рот ее по-прежнему был неподвижен, но язык все-таки выдавливал какие-то жалкие звуки.

— И-иша-а, у-ши-ись-сь, — составила мать первую фразу.

Михаил отчаянно замотал головой:

— Не-е, мам, завтра еду забирать документы.

Михаил подыскал себе работу поблизости от больницы — устроился водителем автопогрузчика на базу стройматериалов. Вечером прямо с работы он приходил к матери и бодро спрашивал ее:

— Мамуся, как здоровьишко? Хватит валяться. Давай, давай…

Потом около часа сидел возле нее и шутливо передавал приветы от соседей, собирал дворовые новости. Когда уже не о чем было говорить, он устало вздыхал:

— Да-а-а. Такие вот пироги. Да-а-а… — и хотел взглянуть на часы, но не решался: мать увидит — обидится.

От этого бестолкового «да-а-а» ему становилось неловко. Мать, когда была здоровой, часто обрывала пустопорожнюю тянучку поговоркой: «Нечего сказать — и „да“ хорошо». Михаил как бы нечаянно смотрел на часы и, потрепав мать по плечу, решительно вставал:

— Ну я, мам, побежал. Что тебе принести? Ладно, до завтра. Пока.

Мать с любовью смотрела на Михаила и, довольная, выглядывала из-за доски: смотрите, мол, какой у меня внимательный и заботливый сын.

В первый день весны Михаила прямо у окна передач встретила взволнованная, разрумянившаяся Ирина, соседка матери по палате. Девушка стояла, спрятав руки за спину, прислонившись к стене. Увидев Михаила, она оттолкнулась от стены и, качнувшись, подалась вперед. Он поддержал ее, и она оперлась на его руку. Идти по больнице с Ириной под руку Михаил стеснялся: к матери пришел или к девушке? И вместе с тем с ней ему было хорошо. Он почувствовал, что нужен ей.

Ирина устало остановилась у окна и широко раскрытыми глазами посмотрела на Михаила.

— Михаил, знаете, какая у вас мама? Вы-то знаете, конечно. А мы, больные, представить себе не могли. Простая женщина — и такая сила духа. Она у вас молодец. Ну прямо необыкновенная. Ночью тетя Катя умерла. Та, которая слева от двери, все стонала. Отмучилась, бедненькая… Ее смерть угнетающе на всех нас подействовала. Наша палата, сами знаете, не из веселых. А тут и вовсе… Если бы не тетя Нюра, не знаю, что и было бы. Ведь на место тети Кати никто ни в какую из новеньких не шел. Утром наша палата даже не позавтракала. Ваша мама ухватилась за шарф, который вы вчера к спинке кровати привязали, подтянулась и сама, без моей помощи села. Отдышалась, успокоилась и меня зовет. А я сама пластом лежу — все тетя Катя из головы не идет. Тогда тетя Нюра попробовала встать на ноги. Ноги не держат, и она опустилась на пол. Опустилась, значит, и поползла к тети Катиной койке. Мы поняли, в чем дело, молчим, а сами переживаем, что дальше будет.

— Что же вы, надо было позвать кого-нибудь. «Молчим», «Что дальше будет» — нельзя же так, — возмутился Михаил.

Ирина укоризненно покачала головой.

— Не поняли вы. Тетя Нюра сама хотела. Понимаете, са-ма. Она все твердила: «Я сама, дорогие. Я сама». Передохнула, ухватилась за спинку кровати и подтягивается. Подтягивается и приговаривает: «Выручай, сердечко мое. Ты у меня сильное — не подведи». — Ирина часто заморгала и, отвернувшись к окну, достала из халата платочек. — И еще она говорила: «Не нужна тебе, Катенька, такая память. Не будем, голубушка, больше, не будем. Ты уж прости нас, слабых. Упокойся, милая, спи».

Расширяясь, влажные глаза девушки посмотрели прямо в глаза Михаилу и вздрогнули, словно в чем-то признаваясь.

Необыкновенная нежность захолонула душу его, и он взял Ирину за руку. Маленькая холодная рука едва шевельнулась, потом еще раз, осязая, что такое мужская рука, и затихла, уже ничего не ощущая, будто растаяла — в ее тепле.