Сердце у Михаила сжалось, и он, чтобы не выдать слез, наклонился за ведром, в наклоне повернулся и вышел. Скорей к маме, в больницу!

В глухую лютую ночь бежал Михаил километров пять до больницы, точно от его бега зависела жизнь матери. Одна мысль болючей занозой сидела в его голове и подгоняла, подгоняла: а вдруг мама умирает, и он не успеет… Скорей, скорей!

Запаленный, заиндевелый, он с ходу всем телом уперся в первую попавшуюся дверь, изо всех оставшихся сил замолотил в нее кулаками и безголосо засипел: «Откройте! Откройте!..» Еще много безответных, глухих дверей яростно обстучал Михаил руками и ногами, пока не догадался постучать в бессонное зашторенное окно, тускло подсвеченное изнутри настольной лампой. Ему повезло: он попал в приемный покой, и памятливая, сердобольная старушка в белом халате, успокоив Михаила: «Жива Забутина, жива», проводила его до палаты, куда поместили мать.

Палатную тишину нарушал слабый стон, словно то стонала сама больничная тишина. И Михаил в полумраке двинулся было на этот стон, но в углу справа от двери увидел девушку, которая стояла, держась за спинку угловой койки и поправляла широкую доску, ограждавшую больную от падения. Увидев вошедшего Михаила, девушка, пошатываясь, выпрямилась.

— Вы Забутин? — Лицо ее нервно дернулось, и пухлые губы задрожали: — Берите стул, садитесь. — Схватившись двумя руками за спинку кровати, она виновато улыбнулась и опустилась на свою кровать.

Михаил сел у изголовья, коленями зажав руки, и смотрел на мать, точно видел ее впервые. Так долго, так пристально он не смотрел на нее никогда. Старость ее его поразила. Перекошенный полуоткрытый рот и пятнышко запекшейся крови на руке особенно подействовали на Михаила, и он кое-как сдержал слезы, схватившись рукой за доску.

Девушка испуганно качнулась на кровати:

— Пожалуйста, не трогайте ее. Она совсем недавно уснула. Недоглядели — она и упала. Привезли вечером. Лежала спокойно. А потом заворочалась. Хотела сама, да упала. Хоть бы позвала кого. А мы ничего не могли сделать. Я вот самая ходячая. — Девушка опять виновато улыбнулась. — А так она была в сознании, говорила. Валерий Никитич сказал, что у нее удивительно сильное сердце. Если бы не сердце, могло быть и хуже.

Михаил с благодарностью взглянул на девушку. Бедная мать. Не захотела беспокоить людей. Все сама. Удивительно сильное сердце. Бьется рядом. Это из-за него. Не надо было ему уезжать учиться. Это он виноват. Он. Хоть бы все обошлось. Михаилу не терпелось что-то сделать, чтобы помочь матери, отдалить ее от смерти, ускорить выздоровление… Но боль душевная понемногу успокоилась, и время перестало подгонять Михаила: оно повернуло вспять, к истокам памяти, к матери…

До пенсии мать работала зольщицей на ТЭЦ. Полное название ее специальности звучало внушительно: машинист наружного пневматического золоудаления. И когда для записи в школьном журнале учительница спрашивала Мишу Забутина: «Кем работает мама?», он с гордостью называл мамину должность. На самом деле Миша не раз бывал у матери на работе и знал, что такое зольщик. Самая грязная работа. Правда, не такая скучная, как у дворника или уборщицы. Даже есть две кнопки. Нажмешь одну — из шнека в кузов самосвала зола валит. Мише многие работы правились: плотника, шофера, кондуктора трамвая и даже грузчика. Грузчики почти все силачи. А работа матери не шибко нравилась. После нее надо сутки в ванне отмокать и еще сутки вехоткой торкаться. Тогда только можно на люди показаться. Наверно, потому мать не ходила на родительские собрания в школу. Да ей там и делать было нечего. Миша учился неровно, но двойки приносил редко. В шестом классе даже чуть не вышел в ударники. И озорничал в меру. С ним хлопот не было.

Отца Миша помнил плохо. Ему исполнилось пять лет, когда отец бросил их. Но мать на алименты не подала. Что поделаешь, коли жизнь так повернулась? С каждым может случиться. Было ли это смирение, прощение или еще что?.. А может, просто из-за своей малограмотности мать боялась идти куда-то в суд, просить кого-то писать всякие бумаги-заявления?

Миша был уличным пацаном, от матери ничего не требовал да и сам ей почти не помогал. Разве когда в магазин за хлебом бегал. Сестра Таисья рано отбилась от дома, нагуляла девочку и все куда-то вербовалась, моталась по белу свету… Объявилась она нежданно-негаданно.

Миша только что надел школьный костюмчик, скрипучие полуботинки и, стесненный новой одежкой, неловко прошелся по комнате. Разоделся как маменькин сынок. Хорошо еще, что сегодня первое сентября. Многие пацаны в обновках — не будут смеяться.

В дверь постучали. Подталкивая впереди себя замухрышечку лет пяти в спущенных чулочках, вошла невысокая женщина с обветренным лицом, одетая в брезентовый дождевик с откинутым капюшоном. Миша сестру не узнал, но сердце подсказало, что перед ним Тася. Она уверенно поставила допотопный чемодан с металлическими уголками, перетянутый багажным ремнем, и протянула Мише руку. Он растерянно сунул в темную ладонь свою руку, тотчас выдернул ее и, застеснявшись, схватился за портфель.

— Да постой, куда же ты, Мишка, брат? — притянула его за плечи Таисья. — По случаю нашего приезда мог бы и не ходить в школу. Вот племянница твоя, Нинулечка-красотулечка, — обернулась она к дочке, которая держалась за ручку багажного ремня, не веря, что они с матерью остановились здесь надолго.

Миша отвел глаза в сторону, не зная, куда деться от стеснения и неловкости.

— Мне в школу надо, — высвободился он из рук сестры и виновато пояснил. — Сегодня первое сентября.

Таисья растерялась, нарочито хохотнула и по-свойски шлепнула брата по плечу.

— А я, брат, зашилась совсем, счет дням потеряла. Ну ладно. Раз первое, тогда конечно. Надо идти. Смотри, в честь нашего приезда пару не схлопочи.

Миша хотел сказать, что мама на работе и что в первый день им отметки не ставят, но побоялся еще больше обидеть сестру. И так поди разобиделась. Приехали, а родной брат даже не побыл с ними. Но с другой стороны, Миша был рад освободиться от той неловкости, какую испытывал наедине с сестрой…

После десяти лет скитаний Таисью потянуло к оседлости, к своей семье, и она, прожив с матерью и братом два месяца, сошлась со вдовым Иваном Моховым и перебралась с дочерью в его квартиру. Иван переманил с Вятки всех своих братьев и сестер, и по большим праздникам моховская родня всем колхозом заваливалась к тете Нюре на пироги. Мише шумные застолья не очень нравились, и он уходил из дому.

Грузная, неповоротливая мать при гостях преображалась. И тогда точно кто-то протирал ее тусклые, словно подернутые котельной пылью глаза и щеки. Сухие глаза влажно блестели, и румянец с глянцем проступал на щеках. И горло ее будто очищалось от сгустков котельной сажи — голос становился чище и моложе. Она уже не переваливалась с боку на бок и не сотрясала своими тяжелыми шагами пол, а двигалась быстро, легко, несуетливо. Она как бы становилась главой одного большого семейства Забутиных и Моховых.

К девятому классу Миша вытянулся, обликом погрубел, и теперь во всякое гостевание Моховы пытались устыдить его: мужик-де вон какой выдурел, паспорт получил, а даже кагорчику с родней не пригубит. Миша никак не мог привыкнуть к своей взрослости, краснел, тушевался, бормотал: «Рано мне еще» — и уходил на кухню якобы звать соседей. Забутины уже со счету сбились, жили они с подселением, и много соседей перебывало во второй комнате рядом с кухней. Пожалуй, больше других держалась молодая пара Деревяшкиных. Но они были некомпанейскими и ни в какую не шли посидеть у тети Нюры.

Чуть ли не под руки Мишу вели к столу и заставляли петь. Он не ломался и, ребячливо качая головой, задорно начинал: