Ночью батальоны получили приказ — оставить плацдарм. Свое дело они сделали — привлекли на себя силы противника, а тем временем выше и ниже по течению другие части форсировали Одер.

Выдалось несколько дней передышки, и майор Сосин сам отвез Веньку в армейские тылы. Мальчик на этот раз не противился, не возражал. Он был молчалив, безразличен ко всему, и страдальческая гримаса была на лице его, как маска…

…Все это вспомнилось мне, когда мы сидели с Вениамином Муравьевым на берегу моря, после концерта.

Я проводил Муравьева до гостиницы, попрощался и снова вернулся к морю. Большое, темное, оно лежало под редкими звездами. А в ушах у меня звучало мощное начало Первого концерта.

ПОЕДИНОК

После боев за Дембицу пластуны долго стояли в обороне. На фронте была относительная тишина — только разведчики да снайперы действовали активно. Снайперов за это время в дивизии выросло много. В каждом батальоне и в каждой сотне были свои отличившиеся мастера снайперского дела, а у них учились и шли по их стопам многие другие пластуны.

В батальоне капитана Трофимова самым боевым и знаменитым снайпером был двадцатичетырехлетний сержант Найденов. Насколько он преуспел в своем трудном и опасном деле, можно судить по тому, что даже начальник политотдела, побывав в батальоне, лично с ним разговаривал и даже называл по имени-отчеству — Михаилом Платоновичем. После этого Найденов немного заважничал и стал отпускать гвардейские усы. Парень он был неглупый, так что важность у него быстро прошла, а усы остались, росли они споро, и уж можно бы их закручивать, но эта операция долго не удавалась сержанту — усы топорщились в разные стороны.

На помощь Найденову пришел наводчик противотанковой пушки. Он до войны работал парикмахером и посоветовал сержанту «для оклейки» сильно действующий состав. В результате этой косметической поддержки со стороны артиллерии усы у Найденова завернулись в колючие, загадочно поблескивающие стрелки.

Товарищи подшучивали над сержантом:

— Смотри, Михаил Платонович, демаскируют тебя усы, блестят сильней оптического прицела…

Найденов отвечал:

— Ничего, я на них колпачки имею, на «охоту» иду — зачехляю.

Зачехлял он их или нет — неизвестно, только на «охоте» они ему не мешали. Почти каждый день сержант находил способ досадить гитлеровцам.

Уже наступали холода, ночами подмораживало, и немецкие солдаты, решив утеплить свои траншеи и блиндажи, натаскивали туда сухой соломы. Зажигательными пулями Найденов поджег в одной траншее солому, выкурив оттуда фашистов, и «под шумок» свалил двоих. В другой раз он, выдвинувшись ночью далеко вперед, убил двух гитлеровцев, рубивших в роще деревья для перекрытий. Роща находилась за немецкими траншеями, и гитлеровцы чувствовали себя здесь в относительной безопасности. И вот — на тебе, снайперы и там их достали. Гитлеровцы вышли из себя: целый день вели огонь из минометов и пулеметов по нашим позициям. Стреляли много, но бестолково, и если кому и нанесли урон, так только себе, дав возможность нашим артиллерийским разведчикам уточнить расположение действующих огневых точек.

Из учеников Найденова самым способным и удачливым был ефрейтор Григорий Маркин, подвижной крепыш, весельчак, стрелок отменной меткости. Найденов очень ему симпатизировал и с удовольствием передавал смышленому Грише все снайперские «секреты». О Маркине заговорили уже и в дивизии, личный счет его быстро пополнялся, мастерство крепло, оттачивалось. Найденов даже пошутил как-то:

— Тесновато нам с тобой, Гриша, на одном участке.

И вдруг в один далеко не прекрасный день Маркина ранил немецкий снайпер. Утром этот снайпер подбил зазевавшегося бойца на левом фланге, а часов около двух принесли Гришу.

Найденова в ту пору на командном пункте не оказалось, он пришел позже. И сейчас же его вызвали к командиру батальона.

Капитан Трофимов сидел за столом, сколоченным из шершавых, обгорелых но краям досок. Перед ним лежал разобранный пистолет. В руке комбат держал блестящий ствол пистолета и смотрел через него на огонь ровно и сильно горевшей лампы, сделанной из латунной гильзы. На сухой щеке Трофимова медленно ходил круто желвак.

Найденов доложил о прибытии. Капитан повернул к нему голову, кольнул маленькими, глубоко сидящими глазами и кивнул на табурет у стола:

— Садись.

Сержант сел. Капитан еще раз поглядел на огонь сквозь пистолетный ствол, положил его и всем телом повернулся к Найденову.

— Я вот сидел тут и думал, — начал он, — как же нам дальше быть… — капитан покатал пальцем ствол пистолета, — и выходит, Михаил Платонович, что придется тебя с переднего края временно удалить.

— Это как же — удалить? — привстал Найденов.

— Ну сам посуди, — словно не замечая его волнения, продолжал комбат, — сегодня немецкий снайпер Маркина ранил, завтра, гляди, тебя подстрелят, а я с кем останусь? Да еще и попадет мне за тебя, скажут в дивизии — такого снайпера не уберег…

Найденов не первый день знал своего комбата: капитан был шутник и любил преувеличивать. Но сейчас он, кажется, хватил через край. Сержант побледнел, один ус у него расклеился и ощетинился, но он и не заметил этого. Вскочив с табуретки, Найденов выпрямился и, сделав под козырек, сказал:

— Разрешите, товарищ капитан…

— Что разрешить?

— Завтра на «охоту» выйти… уж тому гитлеровскому снайперу не поздоровится!

— Ишь, как тебе не терпится. А Маркина в медсанбате навестить не желаешь?

— Сначала со снайпером надо разделаться…

— А я бы на твоем месте сначала Маркина повидал…

Капитан встал и шагнул к Найденову.

— Шутки в сторону, — сказал он. — Я тебя затем и вызвал, чтобы посоветовать — сходи к Маркину, расспроси подробно, при каких обстоятельствах его ранило, это тебе очень поможет. Поспешность тут ни к чему, снайпер-то у них появился, верно, матерый.

— Спасибо, товарищ капитан, за совет, — горячо поблагодарил сержант, — я им сейчас же и воспользуюсь.

— Уже темнеет.

— Ничего, не заблужусь. Теперь вечером месяц подсвечивает.

— Ладно, — согласился капитан, — иди сейчас, там можешь заночевать.

До медсанбата было не меньше десяти километров, но что такое десять километров для пехотинца? Часа полтора, от силы два ходьбы.

Стемнело. Однако скоро сквозь небыстро плывущие облака пробился свет месяца и стало видней. Найденов шагал уверенно: дорога знакомая. Сокращая путь, он шел через огороды, прыгая с грядки на грядку, через поля, покрытые мокрой, скользкой стерней. На бугре он остановился перевести дыхание. Одинокая росла тут осина. Ветра не было, но листья ее мелко дрожали, издавая сухой, шелестящий звук, будто кто шептался неподалеку.

«Унылое дерево», — подумал сержант и, отведя глаза от осины, посмотрел вокруг. С бугра видно далеко вперед. В мутном вечернем свете терялись очертания следующего бугра, на который взбегало изрезанное узкими полосками поле. Внизу черной лентой вилась дорога, и на ней поблескивали мелкие лужи. А вправо, уходя в густевший к горизонту мрак, тянулась деревня. Ни огонька в ней, ни звука, дома словно заштрихованы карандашом. Найденов долго смотрел на все это, точно впервые увидел. Да так оно и было. Он привык смотреть на деревья, как на ориентиры, на местность — с точки зрения рельефа ее, на деревни — ища скрытые подступы к ним. А тут окинул землю простым человеческим глазом и увидел ее сиротливой, бедной, но все-таки по-своему красивой и подумал, вспоминая виденное здесь в деревнях: «Плохо еще люди-то живут, плохо… Неужели и дальше так жить будут?» И сам себе ответил: «Нет, не может этого быть. Там, где мы пройдем, люди должны лучше жить. Ведь наши солдаты столько своей крови за это пролили… Только надо гнать поскорее фашистов, чтобы и духу их тут не оставалось…» Сержант поправил автомат за плечами и бегом направился к дороге. «Ночевать в санбате не буду, — думал он, — сегодня же и обратно: до рассвета надо успеть за передний край выбраться».