На другой день Русаков не появлялся на выставке, но через день пришел — сердитый, бледный, под глазами мешки.

— Опять курили? — спросила я его в коридоре.

— Опять курил.

— Ведь врач сказал: нельзя. Нельзя больше трех папирос. Так ведь вам наплевать. Вот умрете раньше времени…

— Не умру. Мы еще повоюем.

— Навоевались. Так навоевались — стыдно вспомнить.

— Верно. Вспомнить стыдно. Только это еще не конец.

— Когда же он будет — конец? Когда все это кончится?

— Вот проводим мадам, господина фон Ренкенцова, соберемся в спокойной обстановке с представителями фирм, обсудим все вопросы, придем к решению — тогда и конец.

— Мадам уезжает?

— Предложили.

— Вы?

— Зачем я? Государство наше предложило. Может, кто-нибудь и надеялся, что выставку выдворят тоже, но у нас решили иначе. Выставка остается.

— А как же будет?

— Остается Марта Стооль, представители фирм.

— Вот видите! Вот видите, какой вы! А еще курите…

Русаков улыбается.

— Ничего я не курю. Я послушный, Ася.

Очень он послушный, Русаков! Целыми днями сидит в кабинете с представителями фирм и все курит, курит. Им, этим представителям, если позволить, так они Русакова бы совсем замучили и нас всех своими товарами завалили. Русакову это нравится. Они, кажется, договорятся. Договорятся — как пить дать!

Уезжает выставка. Манекенши уже уехали, экспонаты отгружены. Мы провожаем Марту. Нам, честное слово, жаль расставаться с нею. Мы грустны — Русаков и я. И Марта грустна тоже. Ведь мы расстаемся навсегда. От выставки, от ее забот, волнений, от всего, что пережили мы с Русаковым, остается одна эта женщина — маленькая, худая, с сумкой в руках. Она переминается с ноги на ногу, она поднимает к Русакову милое серьезное лицо, на меня смотрит грустными глазами — вот сейчас она поднимется по трапу, исчезнет в дверях самолета, и вместе с нею исчезнет…

Постойте! Сначала надо проститься.

— Милая, милая моя Марта! — говорю я и беру ее за руку. — Вы приедете?

Марта кивает, опускает голову и чертит что-то носком туфля на асфальте.

— Вы купите путевку и приедете как туристка, — повторяю я, и Марта опять кивает и опять опускает голову.

— Вы приедете уже без мадам Бранд, — говорю я, — и Марта слабо улыбается. Мы все улыбаемся немножко.

— А может быть, я и не приеду, — говорит Марта.

— Обязательно приедете. У вас впереди вся жизнь, — улыбается Русаков. — Вы такая молодая.

— Молодая… — Марта смотрит в глаза Русакову. — Да, я как будто родилась недавно.

Это говорит Марта, молчаливая, застенчивая Марта, которая никогда ничего не говорит просто так. Нам становится еще грустнее.

— Ну вот и хорошо, — Русаков пытается быть веселым. — Вот и чудесно, вот и приезжайте.

Марта поднимает глаза на Русакова:

— Я вернусь на фабрику. Я буду делать рисунки новых тканей. И если мне удастся сделать что-нибудь хорошее, я назову эту ткань «Россия».

Мы тронуты. Русаков берет Марту за руку и гладит ее ладонь.

— Мы не забудем вас.

Вы и не знаете, Марта, сколько правды в этих словах Русакова.

Ты приходишь вечером в комнату переводчиков. Ты еле передвигаешь ноги от усталости. В комнате полумрак. Тихо. Ты плюхаешься на стул рядом с дверью, вытягиваешь онемевшие ноги и закрываешь глаза. Кто-то вздыхает рядом. Ты зажигаешь свет и видишь Валю. Если человек поздно вечером сидит в комнате переводчиков, если он вздыхает в темноте, — значит, человеку не повезло.

— Ты что, Валя, так поздно?

— Турист, ученый. С утра до вечера на заседаниях, встречах, и перевод такой сложный, специальный… Ты слышала, в Выборге открывается отделение «Интуриста»? Будут набирать переводчиков с твоим языком.

Валя закуривает сигарету.

— Вот выкурю последнюю, и пойдем. Слышишь, внизу часы бьют? Я все думаю, — как пробьют, пойду. Четвертый раз бьют, а я все здесь. Как твоя выставка?

— Уехала.

— Неужели это все правда? Все, что рассказывают?

— Правда.

— И про пощечину — тоже?

— Да.

Мы молчим. За дверью, изредка, приглушенные ковром шаги.

Валя гасит недокуренную сигарету.

— Пошли!

Вот ты идешь с Валей, со своей подругой, по улице. Ты исполнена нежности к ней, шагающей рядом, тебе дороги вот эти минуты, этот путь до Невского, путь, который вы проделываете вдвоем. Тебе хочется, чтобы он был чуть длиннее, потому что тебе кое-что надо сказать Вале. Да и Валя должна кое-что тебе сказать. И ничто не мешает вам. А вот вы уже стоите на Невском, на углу, под часами, от которых ваши пути расходятся, смотрите друг на друга, улыбаетесь и ничего не говорите. Глупые, глупые…

Мне нравятся благополучные концы. Нравится, когда любящие находят друг друга, больные поправляются, а не умирают, зло наказывается, а добро торжествует. Если в книге главный герой остается непонятый и страдающий, я думаю, что это только первая часть, что во второй части его непременно поймут, потому что люди не могут жить непонятыми, потому что без человеческого общения, взаимопонимания и любви жизнь теряет свой смысл.

— Все это краснобайство, эти разговоры о любви. Возвести плотину посреди реки, дать людям свет, построить дом каменный, с уборной, ванной, чтобы люди не бегали по нужде на другой конец деревни, — вот это чувства, достойные уважения. Я отвергаю всякое мелкое сюсюканье вокруг отдельного человека. Нет отдельных людей — есть нация и благосостояние, прогресс этой нации.

Так говорит Юрка. Когда он говорит так и стоит передо мной — широкоплечий, мужественный, — я начинаю сомневаться: а может, и правда все, что он говорит, может, самое правильное — это принять Юркину веру, раствориться в ней, служить Юрке и Юркиному делу до гроба и в этом найти счастье.

Когда же я остаюсь одна, когда меня обступают обыкновенные люди — Басманова, тетя Муза, Валя, Гоша, когда я подпускаю к себе их заботы, — Юрка начинает казаться ненастоящим, искусственно сконструированным.

Все мы живем под одним солнцем, но Юрка как будто повернулся к солнцу одной своей стороной. Другая — высохла, перестала существовать. Та самая сторона, которая делает людей людьми. Ведь нам не угрожает опасность превратиться в животных, но мы не избавлены от опасности превратиться в машины.

Об этом бесполезно говорить с Юркой. Он неизменно выйдет победителем из спора. Какой-то любитель афоризмов, из тех, кому нравится разнимать мир на части и укладывать его в формулы, сказал: «Будьте логичны, и вы будете непобедимы». Как будто логика — это не наука, выдуманная самими людьми.

— Ну, что ты молчишь? Что это ты стала молчаливая в последнее время? — спрашивает Юрка.

— Я не молчаливая.

— А что же? Как будто тебя рулоном ватмана по голове стукнули. Кстати, чуть не забыл! Зайди, будь другом, в этот магазин на Невском, знаешь, там на углу Мойки, спроси насчет ватмана. По сорок восемь копеек за лист. Всю Петроградскую облазил — нигде нет.

Мы расстаемся с Юркой, как всегда, на лестнице. Это не наши первые прощания — такие полные, свободные от посторонних мыслей, печальные от разлуки. Сейчас разговоры наши дробятся, вертятся то вокруг Юркиных дел, то вокруг Юркиного настроения. Дневная суета входит в наши прощания.

— И насчет доклада не забудь. Навязали, понимаешь, к юбилейным дням. Как будто у меня есть время на такие вещи. А тебе ведь не трудно сделать? Ты ведь в литературе сильна.

— Хорошо. Я схожу в Публичку.

— Вот-вот, в Публичку сходи. Ну, Аська…

— Пусти!

— Ну еще раз… Последний…

Юрка спускается вниз, когда я окликаю его:

— Юра!

— Да.

— Я забыла тебе сказать. Я уезжаю.

— Куда?

— В Выборг. Работать там буду и жить.

Юра поднимается наверх.

— Почему в Выборг? С какой стати?

— Там отделение открывается «Интуриста». Как раз люди нужны.