И мне плохо. Плохо оттого, что все идет у нас с Юркой вкривь и вкось, и он этого не замечает. Плохо оттого, что оказались мы разные. Я — пешеход, а Юрка — авиапассажир. И хуже всего оттого, что, несмотря на разность, а может, именно благодаря ей, я люблю Юрку.

То, что мой диплом — ерунда, а коробки — дело, и то, что без них, без коробок, я жить не могу, — все это вранье. Раньше я не знала, что это вранье, а теперь знаю. Теперь я знаю много такого, чего не знала раньше, а кое-что знаю даже наперед. Знаю, например, что Юрка всегда говорит правду. И если он сказал, что люди — книжки, то, значит, для него они действительно книжки. Со мной, например, он где-то на последних страницах. Уже в середине книжки он начал смотреть в себя, а скоро ему станет и совсем скучно, и в глазах у него начнет плавать коричневая тощища.

Ведь книжки-то — их надо уметь читать! А деловым людям некогда.

Мелкий моросящий дождь. Приятная история, нечего сказать! Она любит его. Он поначалу увлечен ею. Потом разбирается, что к чему, и понимает: ошибся. Он говорит ей «прости». Она убита горем. Идет дождь.

— Ты что? Смеешься? — спрашивает Юрка.

— Нет, плачу, — отвечаю я.

— Хороший смех в плохую погоду, — говорит Юрка, — обеспеченное воспаление легких. Пошли в «Хронику».

— Пошли.

В «Хронике» тепло и тесно. Пахнет калошами и мокрой шерстью.

Юрка с интересом смотрит на экран.

Она любит его. Он увлечен ею. Она понимает, что ошиблась. Она говорит ему «прости». Она убита горем. Идет дождь.

Кино заканчивается. Дождь перестал. В тротуаре — огни столбиком. Мы идем к дому. Она любит его, он любит ее. Он любит ее? А почему бы нет? Да, почему бы? Почему бы? Почему бы?

Я останавливаюсь.

— Юрка, ты можешь один раз в жизни сказать мне правду?

— Да.

— Ты меня любишь?

— Понимаешь…

— Только прямо.

— Нет… Понимаешь, я этого не умею — любить. Не знаю.

Я понимаю.

— Может, ты пойдешь, Юрка? Здесь рядом, я одна дойду. Ведь поздно и погода… того…

— Что ты! Я провожу тебя.

Он провожает меня до самой парадной, шлепает под дождем еще добрую половину квартала, чтобы только проводить меня. Он благородный, Юрка.

Я открываю справочник на букву Р. Ранкович — не тот, Расс — не тот… Вот наконец Ренкенцов.

«Одно из десяти самых богатых семейств. Владеет судостроительными верфями на севере. Крупная собственность как внутри страны, так и за ее пределами, главным образом в Скандинавских странах. Имеет около восемнадцати процентов акций угольной компании „Киви“, имеет сорок процентов акций транспортной компании „Авто“, имеет земельные владения на юге страны общей площадью — 1200 гектаров, владеет…»

Чем только не владеет одно из десяти самых богатых семейств страны! Я откладываю справочник.

Медленно двигаются стрелы башенных кранов, стоят корабли на стапелях, сотни, тысячи людей работают на этих кораблях, из угольной шахты непрерывно поднимаются вагонетки, груженные углем. Автобусы курсируют по городам и сельским местностям. Крестьяне возделывают землю, пасут скот, сеют хлеб. И за всем этим стоит высокая фигура фон Ренкенцова. Волей этого человека земля, вода и стебель превращаются в зерно, зерно — в муку, а мука — в хлеб. По воле этого человека уголь перестает быть камнем и становится теплом, обогревающим людей. По его воле приходят в движение автобусы, машины, корабли, заводы, а жизнь тысяч людей: рабочих, шоферов, моряков — обретает в этом движении свой смысл. Пожелай только он — потухнут огни в очагах, перестанут двигаться люди, замрет жизнь. Но он не пожелает, потому что это непрекращающееся движение вещей и людей, покорных его воле, этот круговорот предметов, выходящих из человеческих рук и входящих в человеческие руки, — как движение крови в артериях этого человека, оно обогащает его, оно дает ему жизнь.

Одна эта жизнь уравновешивает жизни десятков тысяч людей, находящихся на другом полюсе.

Странно, что у него не три лица, а только одно. Странно, что он ходит, как все люди. Странно, что у него есть голос — сухой и негибкий.

«Дорогая, — говорит этот голос, — мы не у себя дома. Мы находимся в другой стране».

Вы слышите, мадам Бранд, даже фон Ренкенцов напоминает вам, что вы находитесь в другой стране!

Мы уже целый час сидим в ресторане за ужином. «За скромным ужином», — как сказал фон Ренкенцов, когда приглашал нас. Фон Ренкенцов выступает на этом ужине как хозяин и переводчик, а я — как приглашенное лицо. Поэтому я больше молчу, а если разговариваю, то с Мартой или Русаковым. Нас обслуживает самый опытный официант ресторана, дядя Миша. Он работает быстро, красиво, и поэтому именно ему дают новичков, которые только приходят в ресторан. Сейчас с дядей Мишей работает невысокий, крепко сбитый парень. Он смущается, без конца перекидывает салфетку с руки на руку и подолгу ходит вокруг стола. Мне жаль его. Мы с ним немного знакомы: он иногда опаздывает на работу, и мы сталкиваемся тогда в проходной, около доски с номерками. Мне жаль смотреть, как мучается он, потеет и ходит вокруг стола, не зная, с какой стороны подступиться. Уж очень неловок этот парень! Может быть, он ошибся, поступив на работу в ресторан? Может быть, его призвание — совсем не работа официанта? Руки у него длинные, с большими покрасневшими ладонями и узловатыми пальцами. Может быть, из парня получился бы хороший шофер? Быть может, ему надо крутить баранку, а не убирать тарелки? Вот он хочет убрать тарелку у мадам Бранд и дать ей чистую. Но делает это так неловко, что тарелка падает из рук прямо на скатерть. Я поднимаю глаза на парня. У него на лице такое отчаяние, такая беспомощность, как будто мир стоит на краю катастрофы.

«Треньк!» — звенит тарелка. Мадам Бранд застывает. Фон Ренкенцов оборачивается к ней и тут же вскакивает со стула. Все смотрят на мадам, а она медленно, неловко согнувшись, поднимается из-за стола, поддерживая одной рукой подол платья, а другой судорожно хватаясь за воздух. Фон Ренкенцов подхватывает ее, помогает ей выпрямиться, и все мы видим пятно на белом платье мадам. Я смотрю на всех сидящих за столом и вижу на нескольких лицах тот же ужас, что и на лице маленького официанта. «Неужели это так ужасно?» — думаю я и слышу теплый урчащий бас Русакова:

— Это ничего… Это бывает…

Русаков подходит к мадам и говорит с улыбкой:

— Простите, мадам Бранд. И не огорчайтесь. Вам приведут платье в порядок.

Мадам смотрит на фон Ренкенцова, а фон Ренкенцов, переведя слова Русакова, наклоняется к мадам и говорит ей тихо: «Дорогая, мы не у себя дома, мы находимся в другой стране, и вы не должны забывать об этом».

Ренкенцов говорит искренне, он не предполагал, как видно, что выйдет такой скандал.

— Да, в другой. В другой! — выкрикивает мадам Бранд.

Мадам тоже кажется искренней. Ей, наверное, очень жаль своего платья.

— Дорогая, — скрипит фон Ренкенцов.

— Я ничего не хочу слышать! Мне надоело! Мне все надоело!

Это она говорит правду. Ей, видно, все до смерти надоело.

Парень робко приближается к Альме Бранд.

— Прочь! — кричит мадам.

Парень выпрямляется. Он не понимает еще, что сказано, но по интонации уловил, что сказано что-то резкое. И в тот момент, когда он выпрямился, Альма Бранд наотмашь бьет его по лицу. Она делает это ловко, почти профессионально. На щеке у парня сразу же выступает красное пятно. А парень бледнеет… Зал гудит. Многие вскакивают из-за столов и спешат к нам. Русаков резко поворачивается и выходит из зала. Возмущенно перешептываются представители Торговой палаты. Я подхожу к парню.

— Не стой здесь! Идем! — говорю я.

Уходят из ресторана Альма Бранд и фон Ренкенцов. Мы с парнем идем в официантскую, а навстречу нам спешит из кухни дядя Миша. Он несет на подносе новые закуски.

Мы не виделись с вами, мадам, после того случая. Чем он кончился для вас? Надеюсь, ничего серьезного? Фон Ренкенцов, наверное, был благоразумен, и вам не очень влетело. Вы по-прежнему дружны с ним? Я не знаю, как вы живете. Может быть, рента, дом с садом, небольшое хозяйство? А может быть, по-прежнему — служите хозяину?..