Мысли Виктора прервал новый выстрел, он хлестнул где-то совсем близко. Виктор вздрогнул, насторожился — нет, это не лед лопнул. Кто же может здесь охотиться? И на кого? Как бы отвечая ему, звучно затрещали, защелкали ломаемые обледенелые осинки: из их зарослей вихрем вырвался огромный бурый зверь, с вытянутой бородатой мордой, с великолепными раскидистыми рогами, с ушами в виде лодочек. Он могуче прянул через кусты и грохнулся на пушистый снег.

«Сохатый! — поразился Виктор. Он снял лыжи и спрятался за толстую, обросшую инеем березу. — Видать, матерый браконьер. Такого великана завалил, подлец!» У Виктора сжались кулаки. Он ненавидел этих спекулянтов-браконьеров, этих хапуг, способных разорить всю землю. Эти двуногие скоты бьют лебедей, взрывами глушат рыбу, валят столетние кедры из-за шишек.

«Если наш, то это Семенов. Больше некому», — решил Виктор и услыхал хруст снега: из мелкого осинника, озираясь, действительно вышел Семенов. Его багровое лицо и багровая толстая шея дымились, изо рта валил пар, золотые усы густо заросли инеем.

«Здоровый бугай, но все равно его нужно взять», — подумал Виктор и вышел из-за берез.

— С полем тебя, Семенов, — громко сказал он. Семенов так резко повернулся, что чуть не упал на скользком насте. Он ошалело смотрел на Виктора. Его мясистое лицо стало еще багровей и еще сильнее задымилось от испарины, словно он только что сполз с банного полка, иней на усах начал таять, превращаясь в росу.

— Теперь ты, гадюка, от меня не уползешь, — говорил Виктор, подходя к нему.

— Не подходи. Ради бога, не подходи, — тихо умолял Семенов, медленно пятясь и держа перед собой двустволку. — Не наводи на грех. Слышишь? Я за себя не ручаюсь. Не подходи! — Лицо его побелело, затвердевшие ноздри дрожали, усы мгновенно зазолотели: иней так и потек на губы каплями. Он, казалось, уже плохо видел, плохо сознавал, что делает.

— Ах ты, падаль! — Виктор шумно дышал. — Я вас, таких, всю жизнь буду давить. Брось ружье! — крикнул Виктор и схватился за дуло. В безмолвии грянуло, точно во всю длину озера треснул лед…

Как раз в эту минуту Галя распечатала конверт и почему-то испугалась: письмо было от Виктора.

«Галя! — писал он. — Завтра я уезжаю в мореходку, и между нами встанет стена дьявольской толщины. Моя прошлая легкомысленная дурость, наш разрыв, тысячи километров и годы, годы моей службы на океане — вот что ляжет между нами. И пока еще не поздно, слышишь, Галя, пока еще не поздно, пока еще можно что-то сказать, исправить — давай скажем, исправим. Это еще возможно. А завтра уже будет навсегда непоправимым. Я приду к тебе сегодня в семь вечера. Сделай так, чтобы никого не было. Я приду к тебе. Галя, слышишь? Приду. Ты понимаешь меня? Жди. И еще раз жди, моя Тише, о Тише!»

…Галя истопила печку, вымыла комнатку, все прибрала в ней. Принарядилась и сама: надела белый пушистый свитер, как можно красивее уложила свои русые волосы и даже слегка припудрилась и похлопала по свитерку ладошкой, смоченной духами.

В семь вечера Виктор не пришел. Должно быть, что-то его задержало. Она взяла книжку — «Белый клык» Джека Лондона, села за стол, смотрела на страницу, но не понимала, что там напечатано: она все прислушивалась к слабо доносившимся звукам с улицы.

Вот уже миновало восемь часов, а Виктора все не было. «Что же это он? — удивилась Галя. — А вдруг он решил, что встречаться не нужно? Быть может, он сейчас у Ключниковой? — Галя почувствовала себя обманутой, оскорбленной. Она устала от волнения, ожидания. — Что это? Насмешка? Тогда зачем нужно было такое письмо писать?»

Часы показали девять. Галя надела пальто, накинула на голову шаль и, не думая, унижается она или нет, быстро пошла к Виктору домой. Ведь нужно же было, в конце концов, все выяснить!

Небо заросло инеем звезд, и Гале показалось, что это от небесного инея так морозно. Ни единый человек не встретился на мертвой улице. Переулки были забиты мраком. Какая каменная глушь!

— Добрый вечер! — сказала Галя, войдя в теплую и ярко освещенную кухню.

— А, редкая гостья! — воскликнула Надежда Ивановна. — Раздевайся, раздевайся, будем чай пить.

Галя всегда считала Надежду Ивановну красавицей. Особенно ей нравились губы учительницы. Алые, свежие, они сейчас напомнили Гале влажную от росы малину на сенокосе.

Галя разделась, все не решаясь спросить о Викторе.

Надежда Ивановна провела ее в комнату. За столом, с газетой в руках, сидел дядя Миша, а больше никого не было. На желтом диване лежала раскрытая книга, на книге разлегся пушистый рыжий котенок, и все — Виктора не было.

Лицо Сараева, как всегда, было таким, словно ой что-то вспоминал и никак не мог вспомнить. Он пожал Гале руку и показал на диван:

— Садись.

Галя села, и котенок тут же перебрался к ней на колени. Она стала гладить уютную зверушку, и котенок замурлыкал.

Сараев включил телевизор, зазвучала музыка, возникло ледяное поле, а по нему мчалась, кружилась пара конькобежцев — показывали фигурное катание.

Зайцев на бегу легко поднял над собой Роднину и продолжал катиться, а она, разбросив крыльями руки, лежала на его ладони, и вся ее точеная фигурка в развевающейся юбочке как будто летела над ним прекрасной, сказочной птицей.

— Это же надо добиться такой красоты, — восхитился Сараев. — Для этого нужен особый талант. И, конечно, работа до пота.

Надежда Ивановна принесла на стол чашки, вазу с прозрачным, тяжелым медом. Сверху он был как золотистое стекло, а в глубине его серебрились пузырьки. Ваза благоухала на всю комнату. И скатерть, и чашки тоже были медово-золотистые, — жить бы здесь пасечнику.

«Наверное, Виктор вышел. Сейчас он придет», — подумала Галя и села за стол.

Из большой чашки валил пар. Чай был таким горячим, что опущенная в него ложка обжигала пальцы.

— А где Виктор? — спросила Галя.

— Да я уж начинаю беспокоиться. С утра ушел. Поброжу, говорит, в лесу. Завтра он уезжает. И вот до сих пор нет, — объяснила Надежда Ивановна.

— Загулял где-нибудь новобранец, — вставил Сараев.

Галя нахмурилась: «Как же так? Что же это он?»

Галя ела горячей ложечкой мед, не замечая его сладости.

А Надежда Ивановна рассказывала о Викторе, листала толстый, обтянутый красным бархатом, альбом.

— Вот фотография его матери.

— Красивая.

— Сестра моя, — с грустью сказала Надежда Ивановна.

Напряженно сдвинув брови, Галя рассматривала снимки, а Сараев вспоминал ходившие по селу слухи о ней и о Викторе. «Да она и впрямь, кажется, интересуется Виктором…» — подумал он.

— А вот платье, которое он увез. — Надежда Ивановна вытащила из шифоньера надетое на проволочные плечи оранжевое платье.

Галя сжала в ладонях легкую ткань. «Где же он? Что же это он?» — думала она, полная недоумения.

— Что же это он не идет? — с тревогой спросила Г аля.

— Может быть, я могу передать ему что-нибудь?

Галя замялась, покраснела.

— Да нет, ничего… Так, поболтать хотела…

Сараев укоризненно глянул на жену.

— Господи! Галюша, прости, ради бога! Не сообразила, — развеселилась Надежда Ивановна. — Бери меду, бери!

— Спасибо. Я пойду. — И, не глядя на хозяев, тихо добавила: — Скажите, что я была.

Чувствуя себя униженной, Галя выскочила в холодную тьму, даже не застегнув пальто.

На душе остался неприятный осадок, словно она сделала что-то нехорошее. И Надежда Ивановна, и дядя Миша, конечно, поняли, что произошло, и чувствовали себя неловко, и жалели ее.

Придя домой, она прямо в пальто легла на раскладушку. «Что же это за нелепость? — все недоумевала она. — Ведь этот разговор важен был для всей нашей жизни!»

И вдруг ей будто кто-то шепнул: «С ним несчастье!» Она села на раскладушке. В окошечко тянуло запахом плохого одеколона. Днем он не был так заметен, а в ночном безмолвии парикмахерская прямо извергала тошнотворные клубы. Глухо было, пусто. «А что же с ним может случиться?.. Да мало ли что!» Черный лебедь на окошечке шевелился, словно плыл: тянуло сквозняком. И чудилось, что из пустой и темной парикмахерской кто-то просунул в окошечко руку и пытается сдернуть лебедя. Неожиданно лебедь сорвался с гвоздика, и на Галю уставилась бездонная тьма. Галя вскочила, заткнула окошечко подушкой…