— Вы знаете, что после очерка в газете к нам приходит много писем от ребят и девчат, — сказала Маша. — В некоторых письмах они просятся к нам в совхоз. А вот вчера прилетело совсем иное письмо.

Вытащив его из кармана темного шерстяного платьица, она стала громко читать: «Ребята! Наткнулась я в газете на очерк. Рожок прямо на всю Сибирь-матушку восторженно протрубил о вас. Слушайте, ведь все это притворство, поза, треп! Кого вы хотите уверить, что ишачить на тракторе — интересно, что вкалывать в совхозе — дело молодых?»

— Ух, ты! Как начинает! Сразу в драку, — одобрил Шурка.

«Самое дорогое у человека — это жизнь. Поняли? Она дается ему один раз… А вы что нам предлагаете? Выбросить свою молодость коровам да свиньям? Рыться всю жизнь в навозе? Нет уж, спасибо!»

Люся зашевелилась, усаживаясь поудобнее. Она прикрыла лицо шалью, виднелись только ее глаза.

«Есть изречение: „Человек создан для счастья, как птица для полета“. Но ваше „совхозно-колхозное“ счастье едва ли кого обрадует. У вас, ребята, все как-то вверх ногами. Я работаю для жизни, а вы живете для работы. Только нет, не верю — вы лицемерите. Неужели вы будете утверждать, что лучше все время тащить тяжесть, чем идти без нее, выкармливать поросят, чем быть инженером, ходить в кирзовых сапогах, чем в нарядных туфельках?»

— Вот балаболка — блуждает в трех соснах, — раздраженно заметила Маша. — «Вас поднимают на щит, но вы слишком пахнете газетой, а во всех этих газетных героев я не верю. О, как они надоели и какие они все одинаковые! Я весьма и весьма сомневаюсь, что вы, такие вот, существуете, что вы, такие, не газетная выдумка».

В «парикмахерской» раздался хохот. Шурка потянулся с подоконника, потрогал Машино плечо, Тамаркину спину, дернул себя за ухо:

— А может, и правда нас нет?

«Но даже если вы и существуете, именно такие, я думаю, что мне веселее жить, чем вам, фанатикам долга. В долг я, кстати, тоже не верю — газета все, братцы, газета! Я считаю, что жизнь начинается после работы. Привет! Ада».

— Ада что надо!

— Отколола номер!

— И адреса, говоришь, нет?

— Чего обсуждать эту муть!

— Как это «чего»? — возразила Галя. — А может быть, мы и правда несчастные?

— Чего это тебе в голову взбрело? — сухо спросила Маша.

— А вообще-то, черт возьми, написано занозисто, — проговорил Шурка.

Катюшка, по коленям сидящих, перебралась к Маше, повисла у нее на шее.

— Смотря что считать счастьем! Если только деньги, хорошую квартиру, кучу платьев и безделье, то мы, конечно, не очень-то счастливые, — нервно заговорил Стебель.

Катюшка схватила Машу за нос, начала теребить его.

— Да ты что? — шикнула на нее Маша и ссадила на пол. Тамара подхватила ее, взяла на колени, прошептала:

— Не озоруй, разбойница!

На Тамаре была красная кофточка в черных цветах, и Катя, подумав, что это настоящие цветы, начала их нюхать, а потом даже попыталась сорвать их.

Стебель вскочил, обвел рукой комнату:

— Живет Галя в бывшей парикмахерской…

— И это плохо, — вставил Шурка.

— Денег у нее кот наплакал.

— А это еще хуже.

Стебель взглянул на Шурку сердито.

— Платьев у Гали раз-два и обчелся.

— Значит, по-твоему, счастье в нужде?

— А по-твоему, дом, например, может сделать человека счастливым?

— При чем здесь дом? — обозлился Шурка. — Но нельзя о нужде так говорить!

— А я и не оправдываю ее. Я о другом…

Как только Стебель заговорил о Гале, Машино лицо затвердело, стало неприступно-холодным. «Зачем он обо мне, глупый? — затосковала Галя. — Маша, наверное, уже ненавидит меня. Как я ненавижу эту самую… Люську». И Галя покосилась на Люсю Ключникову.

Если бы ребята знали, если бы они знали, что это письмо написала она!

Лицо ее было спокойным и даже равнодушным, но в душе ее горело злое веселье. Наконец-то она смогла все высказать этим «энтузиастам».

— Галина рассказывала мне, как она смотрела на свое первое вспаханное поле, — продолжал Стебель. — Да разве дойдет ее радость до подобных… Адочек!

— Слушай, Валерий! — рассердилась Галя. — Чего ты меня склоняешь? Как будто я этакий… показательный экземпляр.

Маша, не глядя на нее, усмехнулась. Гале захотелось вскочить и убежать куда глаза глядят.

— Ты, конечно, правильно говоришь, — лениво подала голос Люся. — Человек должен что-то делать. Но он должен и иметь необходимое: еду, одежду, жилье.

Гале противен был ее тягучий голос, ее бледное лицо с голубыми веками, ее пухлые и, как казалось Гале, порочные губы.

— Так мы к этому и стремимся, — заметила Маша, поднимая с полу Катю. — И люди уже в селах живут не зная нужды. Если, конечно, работают. И потом — какое же это счастье? Это необходимое для жизни, как стул и стол. Счастье — совсем другое дело.

— А я вот не испытываю никакого счастья, — продолжала Люся вызывающе. — И в то же время не чувствую себя несчастной. А просто живу нормально, не играя в этакий энтузиазм. Смотрю на жизнь просто, без телячьего восторга. — Она с легким презрением, свысока взглянула на Галю.

— И я не охал и не ахал над своим полем, — вставил Шурка.

— Быть счастливым — это ведь тоже… талант, что ли, — повернулся к Люсе Стебель. — Или свойство характера, что ли.

Маша зашипела на Катю, шлепнула ее. У девчонки обиженно поползли вниз уголки губ. Тамара, смеясь, бросила Маше свою фуфайку. Маша сняла с Катьки красные шароварчики, повесила их сушиться на синюю перегородку, а девочку завернула в фуфайку.

— Это Катюха дискуссии нашей не вынесла, — серьезно сказал Шурка, и все засмеялись.

— А вот ты, — Стебель ткнул пальцем в Люсю, — и ты, — он ткнул в Шурку, — вы смотрите на все скучно и трезво и видите, например, что осенняя рябина — это рябина. А Есенин сказал: «В саду горит костер рябины красной, но никого не может он согреть». Открыв такой рябиновый костер, можно, пожалуй, и… подпрыгнуть от счастья. Земля в таких кострах сразу интересней становится.

Шурка даже руками развел:

— Ну-у, брат, это, действительно, нужен талант, чтобы этакое высмотреть! Ну, а если этого самого таланта у меня нет? Я вот сижу за рычагами трактора, и чем занят? Я начеку, чтобы плуг за мной шел, как дрессированный. Я грязный, словно черт, устал, жрать хочу, злой от всяких неполадок. Вот и все. Что ты с меня возьмешь? Стараюсь вспахать побольше и получше. А почему? Да чтобы деньжат подзаработать, — он сложил пальцы щепоткой, поелозил ими, будто ощупывая монету, — и, чтобы, ну, похвалили, что ли, вот, дескать, дает мужик. И все. А счастливый там я или нет, аллах один разберет. Ничего я такого-этакого не чувствую.

— Правильно и честно ты сказал, — поддержала его Люся.

Галя взглянула на малышку, что пригрелась у Маши на руках и уснула, и тихонько сказала:

— Фразочка у этой Ады хитрая. Ее нужно понимать так: я работаю для жизни, то есть для себя, а вы живете для работы, то есть для других. Вот это ее и не устраивает.

— Она просто не верит в это, — зло бросила Люся.

— А для нас работа и жизнь, по-моему, одно и то же, — продолжала Галя, сделав вид, что никто и ничего не сказал. — Ну, как их разорвешь? А насчет счастья… Я, например, не умею несколькими словами сказать, что это такое. У каждого свое счастье. А кому что нужно для счастья — откуда я знаю.

— А тебе что нужно для счастья? — с непримиримой язвительностью спросила Маша.

— Мне только нужны такие глаза, чтобы я, глядя в лужу, видела в ней звезды, а не плавающий окурок, — пошутила Галя. — Это не мое, это я где-то вычитала.

Люся Ключникова засмеялась непонятно, загадочно. А Маша сказала сердито:

— Ага! Это, значит, видеть не рябину, а пылающий костер! — И она обратилась ко всем: — Какое трогательное родство душ у Стебля с Галиной Ворожеевой! Вы это заметили, ребята?

Лицо у Гали стало бледным, и губы ее задрожали.

— Ты, Марья, мотай себе на ус, — опять с наигранной серьезностью предупредил Шурка, — а то от такого родства появляются такие вот Катьки.