Никогда Юлинька не занималась хозяйством, и вдруг на нее обрушилось столько дел! А в общем-то не так страшен черт, как его малюют.

Придя домой, Юлинька остановилась среди комнаты и стала прикидывать: как бы получше разместить кровати? Две помещались, а еще одну, хоть плачь, невозможно втиснуть. Разве убрать стол? Не поможет.

В дверь постучали. Вошли Дьячок с Каравановым.

— Ну, как устроилась? — Людям, которые нравились ей, Дьячок сразу же говорила «ты».

— Еще только ломаю голову, как устроиться! Раскладушка торчит посередине! Пройти негде!

— Да, задача! — пробасил Караванов, оглядывая комнату. — Один выход: сделать полати!

— Хорошо бы! — засмеялась Юлинька.

замурлыкал Караванов.

— Та-ак, — он переглянулся с Дьячок, — что ж, придется заняться выселением буржуев! Хватит, попили народной кровушки! Я тут знаю типа — вредный элемент, — один занимает комнату в четыре раза больше вашей!

— Под корень его! Вытряхнуть! — оглушила Дьячок. — Идемте смотреть!

— Что вы, что вы, неудобно! — воскликнула Юлинька.

— Все удобно, когда восстанавливается справедливость! — И Караванов взял ее под локоть.

Комната его была рядом.

— Вот, маленькая мама, и перебирайтесь в эти хоромы! Они свидетели моих горьких сиротских стенаний! — Караванов посасывал трубочку. — Пусто, как на футбольном поле, когда стадион закрыт. Один стол-бедняга испуганно жмется в углу.

Среди комнаты на козьей шкуре лежал рыжий сеттер Гарун.

— Единственное украшение! — потрепал его Караванов.

— Честное слово, мне неудобно вас беспокоить! — нахмурилась Юлинька. Она не выносила благодеяний.

— Переезжай, не глупи! — дергала ее за платьице Дьячок.

— Вы, должно быть, воображаете, что я приношу великую жертву? — дружески улыбнулся Караванов. — Э, нет! Я не дурак: я выгадываю. Маленькую комнату легче мести!

Он говорил так просто, искренне, что Юлинька согласилась:

— Что же, придется вас выручить!

Караванов смотрел на нее веселыми глазами.

А минут через десять в комнату к ней вошли, толкаясь, Алеша, Никита Касаткин, Сенечка и Вася Долгополов.

— Юлия Михайловна! — Сенечка сдвинул кепку на затылок. — Во-первых, я — новый комсорг, а вы — новая комсомолка!

— Очень приятно. Садитесь, товарищи!

— Во-вторых, комсомольская организация берет над вами шефство! Я не шучу! Всего у нас семь комсомольцев. Не густо. В данном случае мной мобилизовано четверо. Объявляю воскресник по вашему переселению!

— Вы меньше говорите, больше делайте! — появился в дверях Караванов. — Прозаседавшиеся!

— Ну, если так — действуйте! — вскочила Юлинька. — Алеша, Никита, берите мою кровать — и долой ее! Прямо застеленную!

— Раз, два! Взяли! — запел Касаткин. Кровать накренилась в дверях, подушки поползли, но Караванов подхватил их и унес, прижимая к груди.

Юлинька посмотрела ему вслед.

— Сенечка, Вася! А вы раскладушку!

Уплыла и раскладушка…

Через час Караванов, дымя трубкой, ходил по своей новой комнате. Здесь еще пахло духами Юлиньки, но он не открывал окно.

Над кроватью повесил акварель: Волга в оранжевых бликах заката, на ней белый пароход, а на пароходе капитан с трубкой, очень похожий на самого Караванова.

За стеной слышался стук молотка. Сенечка с Долгополовым натягивали пеструю занавеску, отгораживали небольшую кухню.

— Что еще делать — говори! — шепнул Алеша.

Юлинька, взъерошенная, с головой, повязанной платочком, с засученными рукавами, стояла посреди комнаты.

— Сходи, ради бога, на базар. Приволоки мне картошки и луку. Не трудно?

— Что за вопрос, сеньора! — воскликнул Никита. — Повелевайте!

Приятели схватили авоськи…

Дьячок привезла из театра стулья, старенький шифоньер и кокетливый столик. Он был сделан для спектакля «Стакан воды» и стоял в покоях королевы. Его гнутые ножки обвиты серебряным шнуром. По бокам висели золотистые кружева, выпиленные из фанеры.

— Это, мать, будет твой туалетный столик!

Прихватила она и ширму из какого-то японского спектакля. Створки ее сделаны из «бамбука» — ловко выточенных и окрашенных сосновых реек. На этот «бамбук» натянут голубой шелк, а по нему масляной краской нарисованы розовые драконы и розовые лотосы.

Юлинька поставила к своей кровати королевский столик и отгородила ширмой. В комнате сделалось совсем уютно.

Зашел Скавронский, проурчал:

— Как самочувствие?

— Ничего!

Юлинька штопала чулки Фомушке.

— Понравился город?

— Еще не разглядела!

— Не нужно ли что-нибудь?

— Пока нет. Спасибо.

Скавронский смотрел с любопытством. Он принес ей пьесу и перепечатанную роль комиссара.

На щеках Юлиньки проступил румянец. Нитка запуталась узлами.

Режиссер потрепал ее мягкие волосы и ушел.

Появилась Снеговая.

— Цветов тебе надо, хозяюшка, цветов! — Ее низкий голос звучал добродушно и грубовато. — Где дети, там и цветы! Готовить-то умеешь? Или показать?

— А у нас меню простое: щи да каша! — засмеялась Юлинька.

— Ну, ну, смотри, голубушка! Если чего нужно — посуду там, или ванну, или таз, — сейчас же ко мне.

И без церемоний! Ребятишек растить — не семечки щелкать. Наплачешься! Наревешься! То нужно, другое нужно — никаких денег не хватит. Если куда идешь, а парнишек оставить не с кем, — тащи ко мне! Я пятерых вырастила.

Вскоре Северов и Никита, красные от натуги, притащили огромный, шуршащий фикус в кадке — подарок Снеговой.

Пришла одевальщица Варя. У нее маленькое личико с тяжелыми мужскими бровями. Плутоватые глаза близко прижались к переносице, как будто один глаз хотел заглянуть в другой.

— Меня Неженцев мобилизовал, — она украдкой с любопытством шмыгнула глазами по комнате, — говорил, чтобы я помогла, если что надо… Ну, например, пол вымыть или за мальчиком в садик сходить.

— Что вы, что вы, спасибо! — замахала руками Юлинька. — Я же не больная! Сама все сделаю!

Когда Варя ушла, Юлинька уткнулась в подушку. Но это не были горькие слезы… Тут же вскочила, отерла лицо. Надо готовить ужин. Бежать за Фомушкой. На миг стало страшно: не хватит времени для работы над ролями! Сейчас бы сидеть за пьесой, над книгами…

Она потерла подбородок о плечо: руки грязные — чистила картошку. С грустью посмотрела на пальцы. Еще недавно они были такие белые, красивые, гладишь по шелку — скользят, а сейчас — нельзя: цепляются. И коричневые от картофельной кожуры. Попробуй-ка отмыть. А актрисе нужны хорошие руки, на сцене все видно.

— Ну, ничего! — уговаривала себя Юлинька. — Утрясется! Нужно только, чтобы и минута не пропадала. Попозднее ложиться, пораньше вставать!

А отчего же такой милой стала комната? Отчего сердце вдруг счастливо заныло? Юлинька, перебирая в воде очищенную картошку, огляделась и поняла: у дома стояло несколько раскидистых желтых тополей. Они пустые, тихие. И только тополь у ее окна почему-то облюбовали воробьи. Облепили все ветки, дрались, перепархивали, сыпали в окно такой щебет, что можно было подумать: листва бронзовая, ее трясут, и каждый листок звенит, звенит…

Окно загорожено ширмой. Сквозь просвеченный шелк увидела проносящиеся тени птиц. И Юлиньке показалось, что они учинили драку и звонкий гвалт на королевском столике, на ее кровати за ширмой.

В новую квартиру ребята вбежали с воплями радости.

Вечером они сидели за круглым столом без скатерти и лепили коробочки и домики. На столе и на полу сугробы из обрезков бумаги. Валялся опрокинутый стул. Посередине комнаты сгрудились сандалии. Лязгали ножницы, клей засыхал на пальцах пленкой.

Фомушка, без рубашки, босой, в красных мохнатых шароварах с черными коленками, кричал:

— Я не соглашивался закрывать глаза!

Саня, в зеленых шароварах, в колпаке из газеты, не уступал: