Среди фойе — ряды тяжелых буковых стульев, перед ними — стол, накрытый голубой бархатной скатертью.

Всюду группками — нарядные актеры.

Первый сбор всегда торжественный, волнующий. И Чайка тоже заволновалась, как молоденькая. Какие же роли ждут ее? Будет ли удачным новый сезон? А вдруг, получив хорошую роль, провалишь? И что за новички приехали? Способные, плохие? Она понимала, что те волновались еще больше: как-то примут в коллективе? Какие роли дадут? Какая здесь режиссура?

Новички скромно держались в стороне.

Чайка рада была встретить их приветливо и только о Сиротиной не могла спокойно думать. При одном ее имени сегодняшний праздник вызывал раздражение.

Беспокойно поглядывая на новичков, Чайка рассеянно здоровалась со старыми работниками.

Ей послышался смех. Наверное, это смеялась Сиротина, которую окружила молодежь. Приятный голос казался Чайке противным.

Ей понравился Касаткин — смешной толстяк в клетчатом костюме. Он и здесь отыскал знакомых, шумно разговаривал, рассказывал анекдоты о «бирже», и все вокруг смеялись, и всем почему-то стало ясно, что он хороший актер, хороший парень и хорошо, что он приехал.

— Познакомьте же меня с новичками! — попросила Чайка.

Касаткин повел ее к Юлиньке с Северовым, сунул в рот папиросу, как всегда, на ходу лихо чиркнул спичкой о подошву, закурил. — Все это он проделал с особым щегольством виртуоза-фокусника.

Чайка стремительно окинула взглядом Юлиньку с головы до ног, ее лицо, фигуру, платье. Серебристо-серое платьице с голубыми пуговицами, такое легкое, что его можно зажать в кулак и спрятать в карман. Чайка почувствовала, что ей противно это платье, эти пуговицы. Самой стало неприятно от такого чувства, и она постаралась отделаться от него.

— Ну, как доехали? Измучила дорога? — спрашивала Чайка, улыбаясь, пожимая руку. — Мы ужасно далеко от Москвы! Но, ничего! Будет интересная работа — и город понравится, и все будет хорошо. Климат здесь изумительный! Сухо, солнечно!

Когда Чайка отошла, улыбка мгновенно слиняла, а лоб наморщился. Ее почему-то наполнило отвращение к себе, ко всему на свете. Она уже не стыдилась и не скрывала от себя, что завидует, что боится этой девчонки.

Когда услыхала, что Караванов восхищается Сиротиной, ее голосом, обаянием, она с откровенной злостью подумала: «Чего здесь ахать и охать? Наверное, по сцене и ходить-то не умеет!»

Сенечка Неженцев уже вступил в свои права помощника режиссера. Он захлопал в ладоши, пригласил занять места.

Чайка села среди актрис. И ей было приятно, когда Полыхалова прошептала:

— А она, девочки, ничего, но красивая мордочка — это много для мужчин и мало для сцены.

Чайка, глядя на ее пеструю шею, спокойно возразила:

— Актрису нельзя судить по внешности, нужно судить по игре. Может, она окажется и хорошей артисткой. Дай бог! Можно только порадоваться за театр.

Полыхалова переглянулась с соседкой.

Алеша, Касаткин, Юлинька, Неженцев сели в последнем ряду. С ними устроился и Караванов.

Простучал тростью, хрипло дыша, главный режиссер Скавронский. Директор был в Москве, на курсах, и режиссеру пришлось замещать его.

У Скавронского подбородок двойной, нос мясистый, синеватый, седые брови нависшие, из-под них сверкают холодные, умные глаза. Толстый, в непомерно широком, длинном пиджаке, он сидел, зажав коленями черную сучковатую трость. Большие руки лежали на львиной голове набалдашника.

Чайка покосилась на него и отвернулась.

Мрачно прошагал Воевода. Он был маленький, а шаги делал большие.

Надев очки, уверенно подсел к ним Белокофтин.

Скавронский тяжело встал, поздравил коллектив с началом сезона, заговорил о плане работы.

Чайке противен был его урчащий голос. Она смотрела в окно на облака. Голова разболелась. Проглотила таблетку и вышла из фойе.

Зеленый кабинет

После собрания Скавронский и Воевода закрылись в кабинете.

Стены его зеленые; ковер, шторы, гардины, сукно на столе, абажур — все зеленое.

Утверждали распределение ролей.

Скавронский на роль комиссара назначил Сиротину.

Темное лицо Воеводы, с синеватым подбородком, потемнело еще сильнее. Он настаивал, чтобы Чайка играла в очередь с ней:

— У Галины Александровны эта роль играна. И удачно играна! — И так чиркнул спичкой, что выбил из пальцев коробок. Поднял, снова чиркнул и снова выбил. Наконец закурил, выпустил струю дыма.

Скавронский, едва уместившийся в кресле, шумно дышал, положив руки на львиную башку трости. Его мясистое зеленоватое от абажура лицо стало сонным. В театре знали: интересен ему человек — он весь искрится, голос урчит. Не интересен — лицо сонное, голос тягучий.

Когда-то Скавронский был доктором, но страсть к театру привела на сцену.

— Вы меня удивляете, уважаемый Василий Николаевич, — говорил он сухо и тягуче, — ведь вы же опытный режиссер и сами должны видеть, что Чайке роль эта не по силам. Ну, как вы, ей-богу, можете настаивать? Вместо того чтобы убедить перейти на характерные роли, вы потакаете ее заблуждениям.

— Это ваше мнение! Это ваш вкус! — Воеводу бесило сонное лицо и безразличный голос. — А почему ваш вкус должен быть безупречным? Вы слишком смело беретесь выносить приговор актрисе. Я бы, знаете, не решился! Правда, это пустяк: искусство, судьба человека! Но все-таки я бы не стал рубить сплеча, как в кавалерийской атаке. Другое дело сапоги — повертел, погнул подошву: плохо! Нет, пожалуй, и здесь бы еще подумал. Сапожник ведь тоже человек, если это, извините, что-нибудь значит!

Лицо у Скавронского стало совсем сонным.

— Может быть, мы задорные мальчики и собрались на поединок остроумия? Мы говорим о деле. Не может Галина Александровна занимать место молодой героини. Давайте прямо говорить: она уже вышла из этого возраста. Просто по внутренним, да и по внешним данным ей не поднять эти роли. Я вас огорчу: это мнение большинства в коллективе. Неужели вы не согласитесь, что у нас умные люди?

— Один товарищ сказал мне: «Ты умный человек!» — «Почему?» — «Ты думаешь так же, как я!.. А Петров дурак!» — «Почему?» — «Да он всегда не согласен со мной!..»

У Скавронского в глазах заискрился интерес, и он заурчал:

— Недурно.._г А почему вы ушли из Калуги?

— Не понравилось! — огрызнулся Воевода, отводя взгляд.

— А из Курска? Из Самарканда? Из Тюмени? Из Грозного? И даже из Тобольска? — Глаза под нависшими бровями веселились.

— Ну, ну, продолжайте, продолжайте! — прищурился Воевода.

— Из-за жены вам приходилось уходить, — голос снова стал тягучим, а лицо сонным. Даже глаза закрылись. — Дорогой мой, не нравится она публике. Не может она решать серьезные творческие задачи. И потом, все-таки спектакль ставлю я. И у меня есть свое видение образа комиссара, уж не обессудьте!

…Неженцев вывесил распределение ролей. Комиссара играла Сиротина. Северова «вводили» в старый спектакль «Поздняя любовь» на роль Дормидонта.

Корабль с алыми парусами

Юлинька и не знала, что история с детьми всех тронула.

Утром в фойе собралось несколько актеров. Заслуженная артистка Снеговая, громоздкая, величавая старуха с большущими глазами, рассказывала:

— Сегодня глянула: идут всем семейством! Ребятишки чистенькие, веселые, одно загляденье. И сама она красивая да нарядная. И совсем еще девчушкой выглядит. Идут и все трое заливаются, хохочут. Видно, какие-то побасенки рассказывает… Помочь бы ей нужно. Хорошие парнишки! Ничего, вода выпоит, хлеб выкормит — люди будут!

Юлинька, поддавая ногами шуршащую листву, бежала из детсада. На висках ее прилипли мокрые колечки волос. За эти три дня совсем вымоталась: водила Фомушку от доктора к доктору. Наконец все справки были получены, и сегодня он в садике.

Старший Саня уже учился. И здесь все утряслось. Купила учебники, тетради, ручки, пенал. Нужно еще подумать о зимнем пальто для Сани. У малыша, слава богу, есть.