— Молчи! — все больше волновался Северов. — Я должен работать у него! Понял?

От Воеводы, улыбаясь, отходил Неженцев.

— Взял. А ну, крой! — подтолкнул Алеша Касаткина.

— Дай хоть осмотреться! А то с корабля на бал! — взмолился Никита.

— Ну! — Северов сверкнул глазами.

— Вот сатана!

Касаткин подлетел к Воеводе. Алеша слышал, как приятель сыпал:

— Очень способный… Яркий, сочный… Зарплата небольшая… Зритель любит… Ручаюсь за него… Не пожалеете, полезный для театра…

Караванов тоже что-то говорил, по своему обыкновению усмехаясь.

Воевода оценивающим взглядом осматривал лицо и фигуру Северова, а Северов делал вид, будто ничего не знает. На скулах проступил румянец. Шумела, двигалась толпа, а он почти не видел ее.

Касаткин подбежал:

— Идем. Неженцева взяли и актером и помрежем.

— Если выгорит, памятник воздвигну тебе… в душе! Бронзовый! Вот так же под облаками, на здании! — Алеша показал в окно на каменную девушку.

Воевода спрашивал отрывисто, резко, будто снимал допрос: где работал? Что играл? Зарплата?

И Северов тоже отвечал отрывисто, кратко. А Воевода пристально следил за его лицом, за движением губ, вслушивался в голос, в произношение, смотрел на руки. И вдруг добродушно улыбнулся:

— А теперь скажите сами — хороший вы актер? Только по правде!

Алеша засмеялся:

— И хвалили и ругали. Всякое было.

— Дайте трудовую книжку.

Не взглянув, Воевода сунул ее в карман.

— Аванс получите завтра!

Северов с разбегу налетел на актрису. Не извинился. Он только видел у буфета, в кругу приятелей, клетчатого Касаткина с лоснящимся краснощеким лицом. И еще он видел три ослепительных световых водопада — они обрушивались в гудящий зал из трех огромных окон.

Каменная девушка тянула руки к облакам, ветер развевал ее легкое платье.

— Если ты, бродяга, не поедешь со мной, я душу из тебя вытрясу! — проговорил ликующий Северов, прижав к себе Никиту Касаткина.

Из фиолетовой тетради

Это не записи. Это разговор с тобой. Это я шепчу тебе на ухо…

Пролетевшие гуси обронили над зубчатым лесом белое перо. Оно кувыркалось, плыло. Только что миновали Ярославль. Весь день смотрел в окно вагона.

Прошуршит листок, связанный паутиной в трубку, сверкнут у соседки расширенные глаза, мелькнет на опушке тихий полустанок с журавлем колодца, запахнет осенней остекленевшей речкой, опилками с порубки — и все во мне вздрогнет. Радость струится со дна души. И в струйках — ни одной соринки. Это любовь. Ко всему… К тебе… Это она делает чудеса с душой.

Я весь полон тем, что проносится мимо. И все мерещится далекая музыка. Задумаюсь, засмотрюсь в открытую дверь в тамбуре, и вдруг возникнут звуки. Тряхну головой, прислушаюсь, не могу понять — или почудилось, или в самом деле музыка? А от нее мечтается — не поймешь о чем. И куда-то хочется — не разберешь куда. И улыбнешься сам себе: какое счастье жить! Какое счастье понимать красоту вокруг! Какое счастье любить и перо над лесом, и полустанок с журавлем, и глаза соседки.

Ты помнишь? Сверкающий огромный тополь среди большого поля. Сколько ни уходишь, а он все рядом…

А сейчас плетень тайги на горизонте. Желтые сжатые поля. Синие рябые озера. Они мелкие, круглые — налили чай с голубикой в огромные блюдца, и ветерок дует, остужает. Рыжие березняки. Далеко видно в глубь рощи — там светло и празднично. Подожженные березки сами освещают свой лесок. А внутри этих рощ живет ветер. Все вокруг в поле кажется недвижным. Только роща — клубок из вертящейся листвы. Ветер, рыжий, косматый, носится кругами, беснуется. Треплет каждую ветку. Но никуда не улетает. Роща — берлога ветра.

Что толку для Родины, если ее только любят? Нужно что-то для нее и сделать. Это — главное. Это запомнить.

Когда я мальчишкой сел за парту, седая учительница подала карандаш и научила писать.

Когда я мальчиком умирал, строгий доктор всю ночь просидел у кровати, и смерть испугалась его.

Когда враг подходил к моему дому, к моему саду, товарищ упал с простреленным сердцем, а враг бежал от моего сада.

Когда я захлебывался в Волге, рыбак протянул мне весло.

Да разве я могу забыть вас, люди?

Но почему в душе так тревожно и грустно? Может быть, потому, что я знаю: настанет минута и я уйду от вас… с этой земли, в рощах которой живет ветер… Может быть, и поэтому. Будете ли помнить меня? Хотя, что я дал вам? Я не протянул еще весло, не поделился теплым хлебом, не прикрыл вас щитом сердца. За что меня помнить? Нет моих следов на вашей дороге.

Странные, беспокойные ночи. Я мало сплю. Почти совсем не сплю.

Моя жизнь в дороге внешне однообразна. Все дело в том, что нельзя выразить словами.

Легкий запах, какой-то полузвук, алое облако, фонарь в темноте, чей-то вздох за моей спиной — все мгновенно рождает чувства.

Легкая печаль вдруг обернется легкой тревогой, тревога незаметно перейдет в радость, а ее, глядь, уже вытеснила горечь полузабытого воспоминания. Едва осознаешь эту горечь, а она уже растворилась в светлых, как золотая осень, надеждах.

Вот зашумел далекий поезд… Гудок… Сердце сжалось. О чем-то жалеет. О чем?

Узенький месяц сверкнет за бушующими черными деревьями — и всю душу так и пронижет трепещущая любовь: это вдруг ощутишь свою Родину, землю.

Ветер донес из глубины полночи далекую-предалекую музыку. И словно кто-то позвал издали, да так позвал, что мечешься, горюешь: если б туда!

Или ветка потрется о киоск на перроне. Стоишь слушаешь и тихо смеешься.

Что это? Почему? Может быть, все это напоминание? Ассоциации?

Яблоновый хребет. Сосны и ветер. И где-то ты. Ты здесь проедешь. Я не дождусь той минуты, когда ты проедешь здесь. Хочешь, я расскажу о мелькающем мимо?

Поезд влетел в широкую падь. Она как чаша. Ее края — величавые сопки. Они голубеют вдали. А над нею — покрывало небес с облаками, с птицами, с солнцем…

Вдоль моего пути вьется речка. Дорога в лесу, речка в лесу, это прекрасно!

Низина мокрая, в ней трава золотистая, вся низина золотистая…

Сквозь траву сияет вода — не забуду.

Темный уютный сосновый лес — не забуду.

Вот-вот красно-желтый домик железнодорожника. Сколько их на великой дороге!

Несется грузовик. Его кузов до бортов насыпан тяжелой пшеницей — люди будут есть теплый хлеб.

Черные шпалы треугольной клеткой, стога на полянах, жирное вспаханное поле — следы чьих-то рук.

А где мои следы? Мчусь мимо, мимо…

Ветвистые сосны насорили темные круги шишек.

Березовый лесок набросил на плечи золотую шаль. У березок ножки в ярко-белых шелковых чулках.

Сидит бригада рабочих с лопатами — берегут великую дорогу. Люди могут ехать спокойно.

За рябину держится девочка лет семи. Она в отцовских ботинках, она в красном платьице, беловолосая. В синих глазах — изумление. Поезд для нее примчался из чудесного мира и мчится в чудесный мир. Она стоит при дороге и ждет своего часа. Она ждет и держится за рябину, а ветер треплет эту рябину и треплет красное платьишко, цвета рябиновых ягод.

Так и я: рябиной стою на ветру, а мечта и надежда, как беловолосая девочка, рядом со мной. Придет ли наш час?

Зелено-мягкий, совсем не осенний, луг раздвинул лес. По лугу волочится тень облака. На траве стадо пестрых коров — людям будет теплое молоко.

По коридору-просеке через лес рабочие ставят столбы, тянут провода — людям будет теплый свет.

Лучатся озерки — сгустки сияния. Раскрашенные листья замусорили стеклянную гладь.

Болотце в лохматых кочках, они — как бородавки.

Болотца видны сразу: вокруг них трава выше чем на лугу.