— Дозвольте раздеться?

— Раздевайся.

Гость, бывший казачий урядник Карнаухов, снял дождевик, стряхнул с него воду у порога, потом стащил старый ватник и все это повесил на гвоздь рядом с полушубком хозяина.

Ставорский покосился на ватник, спросил:

— Вшей нет?

— Что вы, что вы, Харитон Иванович, я за собой слежу.

Карнаухов разгладил на круглой, как шар, почти облысевшей голове реденькую поросль, вытер рябое, глянцевито-бурое лицо довольно грязным платочком, потом долго сморкался. Был он невысок, до уродливости широк в плечах, отчего голова казалась по-детски маленькой. Тускло-свинцовые глазки его то живо бегали, то застывали, нацеливаясь на собеседника или на какой-нибудь предмет.

— Спирт принес?

— А как же, Харитон Иванович, раз велено…

— Доставай.

Карнаухов запустил руку в карман дождевика, извлек бутылку, туго закупоренную грязной бумажкой. На столе появился кусок кетового балыка, краюха черствого хлеба.

— Ну, за что же выпьем, Харитон Иванович? — спросил Карнаухов, поднимая стаканчик — мыльницу от бритвенного прибора, — до краев наполненный разведенным спиртом.

— Сейчас придет одна женщина, — вполголоса сказал Ставорский. — Она передаст важные указания. Так вот давай за объединение сил.

— Ну, за объединение так за объединение.

Они выпили, закусили молча.

— Там у тебя, говорят, двое новых? — Ставорский исподлобья посмотрел на Карнаухова.

— А кто сказал?

— Кто же может сказать, кроме верных людей!

— Появились двое старых дружков Рогульника. Но я их еще не видел. Сказывают, вместе скрывались на прииске в прошлом годе. Обещал привести. На рыбалку вместе поедем. Там и прощупаю их.

— Если будет что-нибудь порядочное, приведешь ко мне, — сказал Ставорский, снова берясь за бутылку. — Зимой предстоят важные дела.

Ставорского и Карнаухова связывал очень маленький и непрочный узелок, но концы его уходили за рубеж, в Маньчжурию, и там переплетались в большой и запутанный клубок.

Сложное это было время на дальневосточной границе. Прошло только девять лет, как отгремели залпы гражданской войны на Дальнем Востоке. Но остатки контрреволюционных армий, выброшенных с советской территории, не ушли далеко. В большинстве своем они разбрелись рядом с границей, в Маньчжурии. Авантюристы, профессиональные убийцы, бывшие каратели, лишенные родины и крова, рыскающие в поисках поживы, готовы были служить кому угодно за один только приют и корм.

Так образовался довольно дешевый рынок наемников. Словно воронье на падаль, со всего света слетались сюда агенты империалистических разведок — заправилам капиталистических держав требовались шпионы и диверсанты для борьбы против первого в мире рабоче-крестьянского государства.

В конце концов всем этим отребьем завладела японская военщина, захватившая Маньчжурию.

Не успели еще японские заставы расположиться на линии границы, протянувшейся более чем на три тысячи километров от Южного Приморья до Забайкалья, а японская разведка уже приступила к делу. Поначалу, для видимости, японцы объявили о своем намерении объединить русскую белоэмиграцию и чуть ли не предоставить ей автономию. Этим они старались привлечь на свою сторону симпатии битого контрреволюционного «воинства». В действительности же все делалось как раз наоборот — они разъединяли белоэмиграцию и по частям подчиняли себе.

Стали возникать различные тайные общества и организации со своими программами и целями, но неизменно направленными против Советского государства. Среди них была и кулацкая религиозно-фанатическая организация «Приморские лесные стрелки», созданная преимущественно из беглых казаков-богатеев. Ее конечной целью являлось восстание крестьян против Советской власти и отделение Дальнего Востока от России. А пока она перебрасывала через границу банды, которые охотились за коммунистами и советскими работниками, поджигали и уничтожали колхозное имущество. Засылались на советскую территорию и агенты, подобные Карнаухову. В их задачу входили диверсии и подбор агентуры на месте.

Что касается Ставорского, то он принадлежал к другой, более «аристократической» организации — «Русскому офицерскому братству». Это были монархисты, лозунг которых «За царя и отечество» хотя и изрядно обветшал, но еще находил сторонников среди белой эмиграции.

Были и другие общества и организации, кормившиеся из одного котла, но провозглашавшие свои собственные иллюзорные программы. Представителя — а вернее, связного — одной из таких организаций теперь и ожидали Ставорский и Карнаухов.

Не успел он налить кружку, как дверь с треском отворилась. В комнату шумно вошла высокая молодая женщина в мужском полушубке с отвернутыми краями рукавов и пыжиковой шапке, лихо сдвинутой на затылок; из-под шапки волнами выбивались темные блестящие волосы, обрамляя смуглое лицо. Благородный, будто светящийся, овал нежного лица, большие глаза, черный бархат бровей можно было заметить и в тысячной толпе. Это была «амурская Кармен» — стенографистка управления Лариса Уланская.

— Лариса Григорьевна, дорогая, ну нельзя же заставлять людей столько ждать! — Ставорский поцеловал ей руку, помог раздеться.

— Харитоша, тебе противопоказано нервничать. — Уланская потрепала его по щеке длинной изящной ладонью. — Здравствуйте, Карнаухов, — безразлично бросила она гостю.

— Гм-м, виноват. — Карнаухов привстал, глуповато глядя на гостью. — Здравствуйте, как вас…

— Лариса Григорьевна.

— Здравствуйте, Лариса Григорьевна. А мы с вами вроде бы…

— Вроде бы незнакомы? Я давным-давно знаю вас, Карнаухов. — Уланская взбила копну волос на голове, одернула декольтированное платье, слегка обнажив смугловато-белую грудь. — Спирт пьете? Какая гадость, никак не могу привыкнуть. Но все равно налейте каплю.

Она по-хозяйски уселась на койку у стола и, открыв сумочку, извлекла сложенную вдвое тетрадь для стенографирования.

— Я не могу долго засиживаться с вами, — сказала она, приняв из рук Ставорского алюминиевую солдатскую кружку и запросто опрокинув ее содержимое в рот.

Ставорский подал воды. Уланская запила спирт, погрызла балык и как ни в чем не бывало продолжала:

— Скоро у Коваля начнется совещание, и я должна там стенографировать. Вот что содержится в директиве, прошу внимательно слушать.

Она раскрыла тетрадь и стала вполголоса читать:

— «Задачи подпольного движения сейчас меняются. Главной из них, помимо собирания боевых сил, что было и прежде, теперь является активизация подрывной деятельности по всем линиям. Обстановка в стране, как никогда, обострена: назревает революционный кризис, и все это должно быть учтено.

Уязвимых мест на строительстве три: транспорт, материально-техническое снабжение, питание рабочих. Без транспорта нельзя заготовить деловой древесины, подвезти дров, камня, гравия, песка. Некомплектность оборудования сорвет промышленное строительство. Хаос в учете и хранении материалов создаст условия для хищений и порчи. Этот хаос и дальше усугублять. Необходимо добиться такого положения, чтобы запасы проволоки, железа, гвоздей, болтов, кирпича были за зиму рассеяны по всей строительной площадке так, чтобы их невозможно было потом учесть и использовать. Начнется весенняя распутица, и все утонет в грязи».

Уланская откинула упавший на глаза локон и продолжала:

— «Что касается питания, то само руководство стройки помогает нашей подрывной деятельности. Запасы продовольствия учитываются на глазок, мука отпускается в пекарни и столовые без веса, без нарядов и расписок. Такие положения и впредь необходимо поддерживать. И мы окажемся скоро свидетелями того, как запасы продовольствия будут разворованы.

Очень хорошо, что баржи с сапогами ушли на Николаевск. До ледостава вернуть их уже не удастся. Надо бы то же самое сделать с полушубками и валенками, но теперь поздно.

Политический смысл всего, о чем сказано выше, — продолжала читать Уланская, — состоит в том, чтобы кризис на стройке зрел постепенно и согласовывался с нарастанием общего кризиса по всей стране. Кульминационный пункт — организованный саботаж и всеобщий голод, по нашим подсчетам, предвидится где-то в апреле. Тогда и должны начаться беспорядки, которые создадут необходимый хаос и благоприятные условия для нашего организованного выступления. Мы начнем его сразу с восстания и подвозки американского хлеба».