— Это-с, — наглядное изображение формул в пространстве.

— Скажите пожалуйста! — князь.

И улыбки не сдерживая, бросил взгляд Синепапичу, двинулся белой рукою, отставив мизинец; спросил деликатно: какими мотивами руководился профессор, — абстракцию, формулу, перелагая во что-то подобное,… — слов не нашел он.

И — задержь, замин:

— На каком основании?

Двинулся корпусом вместе с рукой: полновесно.

Профессор, упавший на локти, как ждавший атаки солдат, из окопа штыком вылезающий, — носом на князя полез из-за столика:

— Для упраженья ума-с!

И отбросившись к спинке, на ручку припавши, рукой Синепапичу высказал:

— Я держусь мненья, что Спенсер был прав, выводя из игры достижения высших способностей, — и облизнулся, как кот перед мясом, на мысли свои, — меж игрой и фантами нет перехода; и нет перехода меж знанием, — выпрямился, озирая их всех, — и фантазией; так полагал Пирогов.

И огладился.

— Так полагаю и я.

Явно — князь не понравился; явно — по адресу князя он выбросил:

— В ком нет игры, тот едва ли способен к культуре, — что? — к князю.

Но Спенсера князь не читал; Пирогова не знал; он уныло осекся; и хлопал глазами в окно, под подъезд, над которым баранная морда, фасонистый фавн. — Николай Николаевич, —

— пучился.

Тут Синепапич, забыв про экзамен, со вздохом, исполненным сентиментального воспоминания, — в нос: для себя самого.

— Гераклит полагал, будто вечность — младенец играющий.

— Темным его называли, — отрезал Пэпэш.

Синепапич, — вот шельма: ломал дурака?

А профессор очками блеснул:

— Диалектику мысль Гераклита ясна.

Но согласие экзаменатора с экзаменуемым в пику Пэпэшу — пощечина.

И Николай Николаич напучился в окна.

Там тень появилась из ниши: суровые, сине-лиловые ниши пред вечером; фоны фронтона — багровые.

Твердая морда из сумрака —

— в черные ночи —

— морочит.

Теория чисел

Бит экзаменатор, князь, — экзаменуемым!

— Шахматы, лучше заметить, — теория чисел «ин стату насценди»[90]…

— Теория чисел имеет историю? — бросил вопрос вперебив Синепапич.

Профессор, как конь боевой, отозвался:

— Начальный трактат по теории чисел написан Лежандром в средние столетия.

Встал:

— Восемнадцатого.

Распрямился.

Но вдруг перегляд Синепапича и Куланского; кивок Куланского, что — «так»; «настоящий экзамен» — прошлось в Серафиме Сергевне:

— Он выдержит ли?

— Извиняюсь, профессор, я — не специалист, — Синепапич опять вперебив и с какими-то тайными целями выставил нос из-под пуза Пэпэша, — как вы характеризовали б теорию чисел?

Он только что выбил теорию чисел историей чисел; теперь выбивал он историю чисел теорией; так он, вбивая вопросы в вопросы, сбивал; генетический «приус» — «постфактум» логический; сколькие сбивом таким заставляют ответчика глупо разыгрывать неисполнимую роль: коли ты о хвосте, — сади в голову; о голове — сади в хвост!

Узнаете себя, мои критики?

Явно гримаса Пэпэша означала: цель Синепапича бьет мимо цели; он выразил мимикою, что научная память больного, — одно, а больной — совершенно другое; так: знание математических принципов — не доказательство здравости; с неудовольствием видел: беседа свернула с дороги.

Профессор ответил:

— Теория чисел — теория групп числовых: она — царь математики.

Князь вильнул корпусом:

— Что, если свергнуть царя?

Что за глупость?

Профессор — небрежно, с достоинством, разоблачая намеренье князя: запутать.

— Не я выражаюсь так: Гаусс![91]

Он жаловался Серафиме Сергевне пожатьем плечей и глазами:

— За что меня травят?

И взглядом во взгляд: точно ветер сквозь ветер прошелся; в нем вспыхнуло:

— Да, ты — еси!

Он стоял, как гвоздями, глазами припластанный к камню тюремному.

Точно снежинка, слетела ей в сердце; и — стала слезой: как жемчужина, павшая в чашу.

И екнуло в ней:

— Ты — еси!

И ее он почувствовал.

Тенью немою и белою на подоконнике полусидела, схватяся руками за край подоконника, чтобы слетать на предметы и их подавать по команде Пэпэша, который, увидевши здесь Плечепляткина, выпер его бросом носа:

— А вам-то тут — что?

Он, как деспот, желающий встретить схождением с трона почетных гостей, оставался нарочно без стула, вскарабкавшись над Синепапичем на край стола.

Препопанц распластался халатом на двери.

Нильс Абель[92]

— Мы — слушаем: Гаусс… Что Гаусс? — ввернул Синепапич, напомнив профессору, что он — с гостями, а не в безвоздушном пространстве.

Профессор, себя обретя, руку бросил, как кот, зарезвившийся с мышкою: с экзаменатором:

— Гаусс — создатель теории чисел комплексных, в которой рассмотрены свойства больших числовых совокупностей.

— Так, — прошептал Куланской, скрипнув стулом.

То шею вытягивал он: из-за князя; то — прятался вовсе: за князя.

Профессор докладывал князю:

— И Эйлер[93] работал в теории чисел; а мысли Лагранжа к теориям Эйлера нам упростили знакомство с теорией этой.

Искал разрезалку.

Движением из-за профессора —

— Вот разрезалка! —

— ему Серафима Сергевна: и — из-под руки, разрезалку искавшей, схватила ее; и — просунула в руку.

За каждым движеньем глазами следила, из них выливаяся: два колеса, — не глаза!

И улиткой под домиком, пузом, свернувшийся, тихо поник Синепапич, ликующий, что дал беседе уклон, вызывающий негодованье Пэпэша.

Князь взвешивал, не понимая:

— Пустые слова: Абель, Абель!

— Нильс Абель…

— Да, да, — не стерпел Куланской, перебивший профессора, — Нильс Генрих Абель, которого имя — скрижали науки, — он князю.

Профессор как бросится;

— Абелевы интегралы, — рукой к Куланскому, — и Абелевы уравнения, — кто их не знает?

Рукою ему Куланской:

— Доказательство Абеля не было понято, — он через голову.

И голова, князь, — отдернулась.

— Абель писал: пока степень простое число…

— Затруднения не представляется, — перебивал Куланской.

— Когда сложное, — перебивал Куланского профессор.

Но тот, перебивши профессора:

— Вмешивается…

— Сам дьявол, — пропели друг другу они, соглашаясь: носами, очками, руками.

И вспомнив, что тут же — профаны, носы повернули к профанам; и им разъясняли:

— Имея в виду, — разъяснял им профессор, — решение алгебраического…

— Ческого, — эхом пел Куланской.

— Уравнения…

— Енья, — вибрировало басовое, воздушное тремоло: эхо.

— Должны мы…

— Должны, — сомневался тремоло, не представляя себе, что «должны мы».

— Почтить Галуа[94], — уже кавалерийской атакой ударил профессор.

— Ну, что же — почтим, — согласились глаза Куланского.

— Его оценили Бертран и Долбня, — бомбардировал психиатрический фронт Куланской.

— В нем теория групп числовых — геометрия тела, вращаемого в многомерном пространстве.

Профессор на головы выдвинул «танки» свои из имен, никому не известных, из мыслей, которыми эти ученые люди не пользовались: Синепапич читал Гераклита, — не Абеля, а Николай Николаевич — ни Гераклита, ни Абеля.

Но параноика бледная маска за окнами шмыгала; встала в окне, замигавши глазами оранжевыми; и — язык показала; и — спряталась: под подоконник.

Профессор увидел ее; и — споткнулся.

— Труд Клейна…

Молчал.

— Какой труд? — раздалось из-под пуза.

И все, что дремало, — проснулось, понявши, что — сбился; так стая мышей: заскребется она, — зашуршит:

— Что?

— Какой же?