— О, гляди-кось! — младший из братьев, Федька, вдруг показал рукою куда-то в степь. — Едут.

Едут?

Действительно, ехали: четверо всадников и — за ними — одноосная кибитка, этакая арба на сплошных деревянных колесах. Хорошие были колеса, основательные, размерами — точно с тракторные!

Кибиткой управлял мускулистый чернобородый мужик в короткой кожаной куртке, небрежно наброшенной на голове тело, в красных расшитых серебряным галуном, шароварах с широким поясом. На босяка он похож не был… Господи! Кузнец. Ну конечно же.

Были высланы для охраны воины, за арбой же еще бежали слуги, по знаку чернобородого живенько вытащившие переносную наковальню, горн и кузнечные инструменты — всякие там молотки, кувалды, клещи.

Возились, в общем-то, долго, но основное время занял процесс, так сказать, подготовки — пока разожгли огонь, набросали углей, то да се…

А потом как-то так быстро… Чирк! И нет замочка!

Засмеявшись, кузнец махнул рукой — мол, выходите, но наручники пока снимать не стал — это уж потом, дома. Дома… Где-то тут у них дом…

Пленников привязали арканами к кибитке. Всадники с копьями и луками гарцевали рядом, скрипели колеса, в небе, над бескрайним степным морем, широко распластав крылья, парил одинокий ястреб.

Шли не очень долго, может быть — час, а может — два, строго на север — за спиною еще долго виднелось Азовское — по-здешнему Сурожское — море. За ним, в Крыму — богатые генуэзские колонии: Кафа, Феодоро, Солдайя, Мадрига, впрочем, и на Сурожском (Азовском) море подобная тоже была — Тана называлась. Однако Темины следы явно вели не туда, а на север, в степь, в Дикое поле, вообще-то считавшееся частью владений одного из сыновей Чингисхана — улусом Джучи, коим, выстроив себе в низовьях Волги-Итиля столицу — Сарай — нынче правил Чингисханов внук, небезызвестный Батый — Бату. «Золотая Орда» — так это государственное образование станут именовать в летописях много-много позже, лет через триста, когда от него и след уже успеет остыть.

Становище показалось внезапно, вот только что тянулась ровная унылая степь, и вдруг — словно из-под земли — выросли кибитки, юрты. Сразу же, откуда ни возьмись, появились всадники, в основном — молодежь и вообще еще просто дети. Всем любопытно было посмотреть.

Ратников тоже крутил головой во все стороны — надеялся увидеть Артема, ну, а почему бы и нет? Вряд ли мальчишку убили, какой в этом смысл? А вот сделать слугой… или продать — другое дело. Продать… Куда тут обычно продают? В Тану? Морским купцам-перекупщикам? Или — увозят в Орду… «В татары», если по-русски. Да нет, сразу вот так продать — вряд ли успели бы.

Молодой человек поискал глазами Ак-ханум… Да, похоже, она и вправду была в этом стойбище главной — во-он, вышла из шикарной — белого войлока с сине-голубым узором — юрты, в окружении верных нукеров в сверкающих шлемах, с саблями и круглыми небольшими щитами. Что-то спросила у кузнеца, улыбнулась и, подозвав какого-то мужичка, рыжебородого и босого, что-то повелительно бросила. Кроме монгольской, верно, в жилах ее текла и кыпчакская кровь, о чем говорило прозвище. «Ханум» — «госпожа» — это тюркское слово, монголы бы сказали «хатун».

Угодливо тряхнув бороденкой, мужичок поклонился и подбежал к полоняникам:

— Вы, трое, ждите меня здесь, а ты, девка… Пошли!

— Куда это мне с тобой идти?

— Узнаешь… Что рот раскрыла — горда больно? Ничо, гордость твою эту тут живо прижмут. Идем, говорю… девками у нас Казы-Айрак ведает. Во-он она у желтой кибитки стоит, видишь?

— Та старуха?

— Какая она тебе старуха? Сказано ж — госпожа Казы-Айрак. Делать умеешь чего? — на ходу допытывался у Анфисы рыжебородый.

— Все умею. Прясть, щи варить, войлок катать, вышивать бисером…

— Это хорошо, хорошо. Якши!

Униженно поклонившись старухе — по виду сущей ведьме, — мужичонка оставил девушку и проворно побежал обратно. Ухмыльнулся, потер руки:

— Ну, все — идем. Покажу вам, что тут да как. Бежать не советую — словят да кожу сдерут — с живых.

— Тьфу ты, Господи, — не выдержав, сплюнул Федька. — Вот нехристи-то!

— Або хребет переломают да волкам-шакалам на пир бросят, — осклабился рыжий. — Но то крайне дело, так-то тут ничего, жить можно. Кочевье еще до осени продлится, а как начнет дождить — так, может, и повезет, поедете с молодой госпожой Ак-ханум в Сарай. А до той поры работать будете — лошадей пасти, сено косить, мясо заготавливать, войлок катать — работы хватит.

— А ты-то тут кто такой? — Прохор насмешливо прищурился.

— Меня Кузьмой звать, я тут над всеми русскими — старшой.

— И много тут русских?

— Да есть, — Кузьма неожиданно задумался. — До вчерашнего дня целых две дюжины было!

— А почему — до вчерашнего? — насторожился Миша. — Что, все в побег рванули?

— И-и-и-и! Окстись, паря! Скажешь тоже — в побег. Вчерась в Сарай караван ушел, вот молодая хозяйка с оказией рабов своих и отправила — в Сарае у ней подворье, дворец надо ставить, двор глиной мостить. А то приедет осенью — а где жить-то? А так — все уже есть. Ак-ханум — девушка умная. — Рыжий шумно высморкался. — Ну, пошли, пошли, ишь, разговорились. Посейчас вас к работе приставлю — войлок мять…

— Слышь, Кузьма… — Ратников поспешно придержал мужичка за локоть. — А тут, средь полоняников, отрока не было? Такой светленький, щуплый…

— Были отроки, — согласно кивнул старшой. — Не один, и не два — четверо! Все доходяги, все — сивые… один на одного похож.

— И что, всех их — в Сарай? Никого в подпасках не оставили?

— Подпасков тут своих хватает. Не, отроков всех — в Сарай… кроме двух — этих, кажись, сурожцам отдали, в обмен на рыбу. Да, вчера утром и отдали, до каравана еще. Хорошая рыба была, вкусная… — Кузьма облизнулся. — И, главное — много. Мне — и то перепало.

— А отроков тех… куда?

— Да пес их знает. Может, в Сурож, может, в Тану, а может, еще куда… Один Господь ведает… Во! Пришли!

Заведя пленников на окраину становища, Кузьма кивнул на огромные кучи шерсти, среди которой копошились два полуголых, тощих и смуглых до черноты, парня.

— Этот — Азат, а тот — Арат, — указал на парней рыжий. — Или наоборот, черт их знает. По-русски ни бельмеса не говорят, но кое-что понимают. Как работать — покажут, заодно и присмотрят, чтоб не бездельничали. Будете дурковать — сообщат госпоже, ну а у той разговор недолгий. На первое — плетью отходят, а уж потом…

— Ишь ты — плетью, — недобро набычился Прохор.

А Федька хмыкнул:

— Я и говорю — нехристи!

— Но! Ты за всех-то не говори, — неожиданно обиделся старшой. — Госпожа Ак-ханум, между прочим, христианка.

— Да ну! — не поверили братья. — Быть такого не могет!

— Да как же не могет-то? Говорю вам — христианка. Конечно, вера ее не такая, как у нас…

— Латынница, что ль?!

— И не латынница. Своя какая-то вера. Но — тоже в Иисуса Христа!

— Батюшка наш еретиками таких людей звал, — хмыкнул Прохор. — Заблудшая душа — хуже язычника.

— Подожди, я вот расскажу, как ты госпожу честишь!

Похоже, говоря так, рыжий коллаборационист ничуть не шутил, и Ратников решил быстренько перевести разговор в несколько иное русло. Наклонился, зачерпнул, как показали, шерсть…

— Слышь, Кузьма, пока не ушел, дозволь еще кое-что спросить…

— Дозволяю, — старшой важно махнул рукой. — Спрашивай. А вы робьте, робьте, не стойте.

— Вот госпожа наша… девушка, сразу видно, гордая… Сколько ей лет, интересно, не знаешь?

— Чего ж не знаю? Семнадцать.

— Хм… я почему-то так и подумал. А что, у татар все девки такие вольные? Сама себе на коне скачет, в штанах, что хочет, то и воротит?

— Татарские девки… мунгалы, найманы, меркитки — они, конечно, вольные, это так, — Кузьма поощрительно улыбнулся, видать, нашел-таки себе собеседника. — У нас бы иную и за меньшее плетью промеж плечей приладили. А Ак-ханум к тому ж и вдовица! А уж вдовицы у татар в почете — как и князь какой, сама себе полновластная хозяйка и людям своим.