— Ну и оставайся. А я вон на комбайн, приплод твой в бункер и-и-и «Сентетюлиха табак толкла». Куркуль.

Семен потянулся было за словом тоже с верхней полки и сапнул носом, набираясь духу, но набрался пены и тут же погнал эту пену обратно, у ноздрей вспыхнули и начали расти пузыри, лопнули, другие выскочили, один оторвался и полетел. Шурка несдержанно взвизгнула, выпулилась из бани, надернула сарафан как был на левой стороне, воткнулась в Сенькины галоши и напрямки, по огороду, по картошке.

Доспотыкалась до крыльца, плюхнулась и только тогда разглядела, что и в одном сарафане наизнанку, и не на ту ногу обутки, и липкая испарина на лбу, провела пальцами.

— Это называется пришла баба из бани. — Перевела дух, ополоснулась под рукомойником. — Погоди, Сенечка, вечером ты у меня не такие пузыри пустишь.

Выфрантилась — и в правление колхоза.

Широкоступов торопил себе первое место по досрочной уборке зерновых и сидел как на шиле: и это надо, и домой надо, своя собака и та уж лает, хозяин с апреля по сентябрь раньше полуночи во двор не заявлялся.

— Сводничаешь?

Председатель вздрогнул, но головы от писанины так и не поднял, узнав по голосу, кто пришел.

— Слушай, некогда мне.

— Да я только заявление подмахнуть.

— Давай, нашла время.

Бросил авторучку, выдернул из подстаканника толстый о двух концах карандаш, крутнул бумажку, жирно скраснел наискось «Бух!», подчеркнул, ниже черты синим концом — «Оформить» и еще ниже снова красным расширокоступился.

— Ох, и продолговатая ж у тебя роспись, Наум Сергеевич, — еле дождалась последнего зигзага Александра и сощипнула со стола заявление как блин со сковородки. — Дай тебе бог еще столько же лет царствовать тут. Счастливо оставаться.

— Беги, беги… Стой! — заподозрил неладное председатель. — Ты не телегу тут подкатила мне? Не шарабан с барабаном? А ну вернись, гляну.

— А не окривеешь? На целину мы решили поехать. В Сев. Каз. обл.

— Куда, куда? В казахские степи? На подвиги. Ну-ну. Надоумил кто, или самим шлея под хвост попала?

— Письмо от Сашки нашего получили. Пишет… Поклон тебе от него. Пишет, работы у них там — колом не провернешь.

— Тут работы бы ему не нашлось, патриот.

— Какой работы… Чего уж пелену на глаза натягивать.

— А я говорю, без работы не останемся, придумаем что-нибудь. Да хоть тот же фруктовый сад разведем, в конце концов.

— Во-во. Насадим груш и круглый год будем их околачивать. Взять моего Семена к примеру. Механизатор — токо на паровозе за рулем не ездил, а где он у тебя? Бочкой с керосином заведует?

— Ты Семена не приплетай, Семен за войну досыта на железе наездился. Не приплетай.

Широкоступова одолело-таки скрипучее самолюбие и заворочало на стуле. Погремел коробком спичек в кармане, смял и смел в мусорницу выкрошенную «прибоину» вместе с пачкой, облапил телефон и прищурил глаз. На пальцах и на запястье густо ощетинился жесткий волос.

«Батюшки, до чего ж мохнатая лапища у него, оказывается, — похолодела и пристыла к полу Шурка. — Не перед добром я давеч хохотала: позвонит сейчас главбухше не оформлять расчет — и подавился петушок бобовым зернышком».

— А в «Правде» за 17 августа этого, 1954-го, года писали, чтобы никому не препятствовать. Особенно — молодежи, — на всякий случай прикрылась она газетной статьей.

— Так то молодежи, а тебе сколько? За тридцать или под сорок? — председатель оттолкнул от себя услужливо притаившийся телефон, — ползи, без тебя обойдемся, — и снова заскрипел стулом. — Ладно, катитесь вы, знаешь, куда… Катись. Не держу. Да и прав таких теперь больше не имею. Но помни: навсегда отлучались из Лежачего Камня лишь убитые на войне. А ты вот в мирное время улучила момент и бежишь от Широкоступова. Эх, Шурка, Шурка!

А у нее тоже вдруг защипало веки, повлажнели ресницы, отсырел носишко. Ей по-бабьи сразу и невыносимо до смерти стало жалко и Семена, который променял Москву на Лежачий Камень и моет теперь шестерых ребятишек в бане, и деревню жалко, и себя, и землю, и председателя особенно, с которым они все такие времена перемогли, как коллективизацию и войну. В шелках не ходили, но и с голоду не пухли.

— Ну что ты, Наум Сергеевич, зря-то, не от тебя я бегу, не от тебя, что ты… Ну, хочешь заявление обратно порву? Порвать?

— Ладно, все правильно. Так мне и надо. Езжайте. И не тряпичные куклы это — целина.

Домой Александра свет Тимофеевна сыскалась в глубоких сумерках и навеселе.

— Ты где это успела причаститься и по какому численнику празднуешь? — встретил ее у порога Семен.

— М-м-магарыч пила! — и заприщелкивала любимую лежачинскую топотуху с картинками:

Дальше должен был петься самый пейзаж, и Семен прикрыл его плотной ладонью:

— Э! Э! Сдурела, тушканчики еще не спят. С кем пила, какие магарычи?

— Ой, капитан ты мой бронетанковый, да ведь все я катанула, стерва, всех этих гусят-поросят, сено, дрова, баню и огород вместе с картошкой на корню, и из колхоза выписала обоих и расчет по трудодням оформила…

— Играй барыню, а деньги где?

— Деньги ночью спят, сказали, завтра принесут.

— Так ты что, серьезно, что ли? Ну, у всякой у болезни бывает конец, ну бабью ж глупость и смерть неймет. Так вот завтра же, чуть свет, иди обратно по дворам, кому что продала, и отказывайся: за ночь, мол, передумали.

— Не передумаем. Ночная кукушка все равно дневную перекукует. Да я уж и срочную телеграмму Сашке туда отбила: приезжай за нами.

Сашка еще короче отсверкнулся «молнией»: «Еду!» И следом за «молнией» заявился сам на звероватой машине и увез их в Сев. Каз. обл. вместе всех со всякими сковородниками, ухватами, лопатами, с самоваром и самоварной трубой.

И Лежачий Камень зашевелился: если уж Семен с Шуркой со своим утиным выводком отважились кинуть все и уехать на целину — значит, есть смысл, а уж молодым да холостым и подавно само время велело поднимать и осваивать.

И не было таких лежачих камней, которых бы не разрушало течение времени.

Никогда не было.

Иван-да-Марья

Упоминая всуе и по-за глаз, их во всем Железном никто не называл иначе, как только сразу обоих и вместе: Иван-да-Марья. А чтобы располичить, о ком же из них конкретно оповещается, ту особу первой и ставили в связке.

Но чаще они фигурировали оба сразу.

— Слыхала? Краевы опять первое место заняли.

— По чему?

— По вспашке, не по гульбе же.

— А потому и занимают, что даже одну книжку читают в обнимку.

И хотя в этом крылся более глубокий корень наподобие того, что бедный духовно не создаст и ценностей материальных, на их общие интересы смотрели как на мирские, и неразлучность объяснялась привычкой сызмальства.

Вместе пасли зеленых гусят возле мельницы-ветрянки на одуванчиковом пригорке, встречали вечерами отяжелевших коров из табуна, играли по праздникам в одни игры.

Но когда и поженившись, сели они рядом за парту в ликвидацию неграмотности, было пересудов. И у баб, и у мужиков.

— Ну, Иван-да-Марья… До всякой нужды на пару.

— Что колышки в перевясле. Тоже, поди, уверовали в эту советскую любовь.

— А лучина с верой — чем не свеча?

И с той свечой — никуда друг без друга. Иван — на трактор, Мария — на плуг. Иван на комбайн — и Марья с ним. Иван в дальний командировочный рейс — и она в кабину его автомобиля грузчиком или экспедитором. И тогда не обходилось без скабрезных мужицких шуток, хотя и были моральные устои в Железном действительно железными.

И только однажды, ранней весной 1954 года, когда позвонили в Железное из райкома партии и попросили выделить грузовик, оборудованный для перевозки пассажиров, или, еще лучше, если бы автобус с первоклассным шофером, чтобы встретить на станции Петухово первоцелинников и отвезти их, куда укажут по карте, и ответственный этот рейс поручили коммунисту Ивану Краеву, не взял он с собой Машу.