А Семен еще и щелок заваривал с чернобылом, с лета насушивая этой диковины, чтобы и в зимние ночи пахло после бани от Шуркиных волос сладкой горчинкой, южным ветром и радостной чистотой.

Баня поспела из минуты в минуту, как заказано было. Семен уже подбирал детям бельишко, стоя на коленях перед бегемотистым широкоротым сундуком в затруднительном положении, которое чье, и вот она, Ее Величество Александра, вкатывает на своей самоходке прямо в ограду. Ребятишки — на комбайн, мать — с комбайна. Уткнулась горячим лбом в прохладное оконное стекло, соорудила из ладоней шоры, чтобы не отсвечивало, ищет глазами милого муженька.

— Сеня, Сенек! Захвати и мою сменку. В левом углу. Не там! От меня в левом. Эта, эта. Бери и пойдем.

— А парни с кем? — растерялся Семен: он уж забыл, когда они вместе мылись.

— Сперва меня отскоблишь, потом парней пришлю.

И мимо дома — в баню, выбираясь на ходу из рукавов комбинезона. Выбралась, завязала на бедрах, стянула кофту. Вбежала в предбанник, стряхнула сапог, стряхнула в другой угол другой, вышагнула из спецодежды, скрестив руки, защипнула подол сорочки и, стаскивая ее через голову, сразу почувствовала голыми лопатками баню. Выстоявшаяся, с выскобленными до желтизны, до отчетливости каждого сучочка половицами, с обданным кипяточком полком, она жарко и нетерпеливо дышала ей в спину, дразня тонкими запахами чернобыла, березовых листьев, раскаленного кирпича и золы.

Хлопнула дверь, потухла заткнутая тряпкой отдушина, прошипела каменка — и не стало Шурки: разлеглась, разбросалась, растворилась на чистом и теплом полке, подложив под голову пахучий веник.

Семен раздевался намного дольше, собрав и развесив сначала женушкину амуницию, потом чистое ребятишкино, потом уж свою. Надел шлем, размял заскорузлые краги, готовясь потешить тело и душу, слышит оттуда:

— Веник себе прихвати, этот мне, я тоже париться буду.

Прихватить веник — значит одеться снова: нагишом, хотя и по собственному огороду, не пойдешь, а на вышку, на чердак то есть, где они висят, по лестнице, голый тем более, не полезешь, тут уж наверняка весь Лежачий Камень сбежится, как на сельхозвыставку. Поморщился, поморщился, оделся, пошел.

Зато уж нахлестывались в четыре руки. Семен, спрятав под шлем рубцеватые после фронтовых ожогов уши, все еще чувствительные к жаре, и запястья — в краги, понемногу, но часто поплескивал на каменку, сыспотиха нагоняя температуру, и выжидал, когда Александра запросит пощады, а она вместо этого нашарила ковшик, зачерпнула полный и ж-жахнула сразу весь, как из царь-пушки выпалила.

Семен на Курской дуге из горящего танка так не спешил, а тут, как ртуть, скатился с полка на пол, прикрыл промежность веником да эдак верхом на нем и ускакал в предбанничек. Следом точно на таком же транспорте — Шурка.

— Ошалела, что ли? Н-ненормальная!

— А я подумала, ты мерзнешь, военную шапку свою с перчатками надел.

— Грамотная шибко! Кавказ от Казахстана не отличает и туда же: а я подумала… То ты не знаешь, почему мне в доспехи эти приходится рядиться.

— Да капитан ты мой бронетанковый, да, конечно, придуряюсь. Ну, прости.

Семен, галантно потупясь, сидел на кукорках и слушал, как ворошит Шурка вымытую до скрипа гриву черных волос.

— Сень! Ты угорел или так дремлешь? Или решаешься дунуть на целину? — опустилась рядом. — Самое то место с нашими резервами. Ше-е-есть пахарей растет. — Ше-есть. А я, по-твоему, зря бочку керосина сожгла, комбайн этот учила…

Трудно теперь судить, что повлияло на нее тогда в феврале. То ли постановление об освоении целинных и залежных, то ли встреча с председателем колхоза.

Шура шла с «нефтебазы», Широкоступов — туда.

— Ага, попался…

— Не зна-аю, кто из нас попался, — хохотнул председатель.

— Ты, конечно. Ты, я слышала, говорят, опять не занес меня в свою красную книгу?

— В какую?

— В какую… Восьмое марта скоро.

— А-а. А за что?

— Да хотя бы за то, что не пью, не курю…

— Рожаешь исправно, — продолжил Широкоступов редкостный перечень, кивнув на выпуклость Шуркиного полушубка. — Кого ждем?

— А нет, это грелка там с керосином.

— Что и требовалось доказать.

— А проводи электричество. Ты со своей грелкой, — потянула Александра красную папку из-под мышки председателя, — ни зимой, ни летом не расстаешься. И не бегай за мной, как собака за возом, за керосин я плачу, можешь в бухгалтерии своей свериться. Ты лучше скажи, светит мне какой огонек к женскому нашему празднику или опять нет?

— Ну, сама посуди: за что? За какие проценты? Как замуж вышла, так все на легком и на легком. Если не техничка, то уборщица.

— Ладно…

И в тот же вечер озадачила Семена.

— Сень… Ты как-то сказывал, на самоходных пушках ездил за рулем.

— Там не руль, там рычаги.

— И на самоходном комбайне поехал бы?

— А не одинаковое железо? Зачем тебе?

— Научи меня.

В сельхозтехнике Александра разбиралась куда лучше, чем в географии, но одного никак понять не могла, почему зерно должно подниматься вверх по разгрузочному шнеку. Семен принес болт с гайкой, чтобы наглядно показать.

— Вот смотри, придерживаем гайку, крутим болт. Гайка ползет кверху?

— Ты мне, товарищ механик, атмосферу не засоряй, отпусти гайку. Ну? Что? Так она вниз не падает — на резьбе держится, а зерно, оно не мясо в мясорубке.

Семен хлопнул себя по лбу, привернул мясорубку к табуретке, засыпал горсть пшеницы, наклонил всю конструкцию под углом сорок пять градусов: крути!

И сколько ж было недоумения в Шуркиных глазах, когда из решетки запостреливала крупа.

— Ой, Сенька-а… Ой, что мне взбрело… Чтобы комбайн сразу и молол, эвон сколько зерна теряется по нашим дорогам.

Семен тогда так долго хохотал, что и сейчас, вспомнив, не мог удержаться…

— И не «ха-ха», а Лежачий Камень без нас пролежит, мы без целины — едва ли.

— Совсем угорела баба. Ты соображаешь, какой волок это? Да только под одну под нашу под деревянную кровать целую железнодорожную платформу надо.

— А мы из нее и сделаем платформу. Паровозные колеса приладим — и ту-ту.

— Ну-у, дает! То к комбайну мельницу приладит, то к кровати паровоз. А дом? А баня? Это куда?

— Куда… — И Александра надолго задумалась.

У Семена отлегло от души: зацепил, она любила поплюхаться, как утка, и не унималась, пока всю воду на себя не выплещет.

— Подумаешь — баня. Да в самоварной трубе просторней и сажи меньше, чем в твоей развалюхе. Так что перышком по губам не води, не поежусь.

— Ну и ты не плещи по ковшику на каменку. Я с двумя агрессорами вон с какими справился, а уж с тобой с одной, с пигалицей уж как-нибудь, не таких пантер видал… с «тиграми», — вывернулся Семен на немецкие танки, опасаясь, как бы ему самому не перепало за пантеру. Но Шура и без того поняла, какой зверинец имелся в виду.

— Да укротитель ты мой бесстрашный, да пойдем-ка лучше домываться, ну бы их к лешему, и танки эти, комбайны лучше.

Домывался, собственно, один Семен. Александра решила, что после веника мылу просто делать нечего, окачиваясь, извела на себя полбочки воды и млела от чистоты, упруго сгоняя отмякшими ладошками щекотливые струйки с лица, с шеи, с плеч, с груди, с живота, с бедер и так аж до самых щиколоток.

— Ну-у, расскрипелась, как наканифоленная.

Семен навел на голове целый морской прибой, истратив чуть ли не полпечатки, и, мешкая, чтобы мыло как следует отъело грязь, драил пока остальное, до смешного слепо лапая скользкую лавку то вокруг себя, то вокруг тазика в поисках обмылка, мочалки или черпака.

— Ты вы… тьфу, — сплюнул пену, в рот попала, — ты вылизалась? Иди гони ребятишек.

— Успеют. Сень! А до этой Сев. Каз. обл. шибко далеко?

— А с колокольни и то, слышь, не видать. Да тьфу!

— Ой, с твоей колокольни вообще ни шиша не видать.

— Ты уж у нас зато больно подкованная. Как лошадь. Ну и скачи, закуси удила.