Я замечаю, что, пожалуй, мне этот год легче стоять на службе и вставать, чем прошлый год, хотя и прошлый год мне было хорошо. Слава Богу, слава Богу!

Вот уже прошла первая седмица святого Великого поста, и с Божией помощью я, слава Богу, легко и даже с утешением духовным провел ее. Чем меньше ешь, тем меньше хочется, теперь я это испытал на самом деле! И я заметил, что я больше, чем обыкновенно, слушал службу и более она мне нравилась. Теперь я начинаю понимать смысл поста: и телу и душе становится как-то хорошо. Вообще я замечаю, что мне здесь все начинает более и более нравиться. Как понравилась вчера мне всенощная, особенно первая часть ее — вечерня, как хорошо слушал я стихиры на «Господи воззвах»! Как приятно было мне стоять за шестопсалмием в этом мирном полумраке!

Сейчас я читал Псалтирь и по окончании, идя сюда в келию, как хорошо чувствовал я себя. После молитвы на душе мирно и тихо, как и всё кругом: и эта чудная ночь, луна, чистое небо и чистые звезды, тишина, снег блестит, вокруг вековые ели… Хорошо!

Слава Богу, что Он, Милосердый, вселил меня, грешного, сюда, под покров Божией Матери и пророка Своего Крестителя Иоанна. Здесь мне везде хорошо, а в келии своей, когда я один, мне кажется, лучше всего. Из келии я никуда не выхожу без дела, обыкновенно выхожу только в церковь, на правило, на послушание, в трапезу, — более никуда. Если случатся какие дела, то иду, а если возможно, откладываю иногда, а в монастырь прямо не люблю ходить: шумно, людно очень там. За ограду Скита выхожу обыкновенно только за водой на Амвросиев колодец. Вообще утешает меня Господь, и не в тягость мне моя теперешняя жизнь скитского послушника. Я ничего лучшего не желаю: ни еды, ни службы, — посему я узнаю, что мне здесь очень хорошо.

Сегодня ночью, вернее, уже утром, после утрени, часа в четыре, когда я лег по обыкновению спать, со мной делалось что-то бесовское. Состояние, в котором я находился и телом, и душой, невозможно описать. В этом роде со мной уже не один раз бывали случаи, и я помню, Батюшка на мой вопрос о них сказал, что это, конечно, диавольское, и потом прибавил: «Может быть, больше этого не испытаете», — или: «Может быть, ничего не испытаете» (что-то в этом роде, я теперь хорошо не помню, ибо это уже давно сравнительно было, я еще ходил в мирском костюме). И до сих пор с того времени ничего со мной не было. В таких наваждениях бывает мне страшно, и я все время творю Иисусову молитву. Да будет воля Господня!

Вчера вечером я окончил читать Псалтирь в 8 часов и пошел к Батюшке на благословение после всех, и неожиданно для меня опять удалось мне побеседовать с ним. Когда я вошел, Батюшка сказал мне сесть на стул под часами и побезмолвствовать, а сам ушел. Через некоторое время, довольно скоро, Батюшка пришел и начал занавешивать окна. В окна прямо из-за деревьев светила луна. Уже подряд три-четыре ночи были такие же красивые, как я описывал раньше. Батюшка указал мне на это:

— Видите, какая красота?

— Да, Батюшка, а вот когда теперь я иду к себе в келию после Псалтири, мне все это нравится: и луна, и снег, а когда приду к себе в келию, мне там еще лучше.

— Конечно, в келии лучше.

Я не помню хорошо, но кажется, Батюшка прибавил: «А на душе еще лучше!» — или что-то в этом роде.

Потом Батюшка стал рассказывать про одного нашего монастырского монаха о. Феодула.

— Живет на кухне монах, совсем простой, может быть, даже неграмотный. Никто о нем ничего не знает. Даже о. архимандрит не знал, чего он достиг душой. Ну а мне, как духовному отцу, известно все. Он постоянно молчал и произносил Иисусову молитву. Все видели, что четки постоянно при нем и всегда в движении, но никто не предполагал, что у него делается внутри. Устную молитву он до того усвоил, что начинал подходить уже к внутренней. Редко мне приходилось с ним беседовать, но когда случалось, это доставляло великое наслаждение. Заболел он и лег в больницу, а я, когда на первой седмице исповедовал братию монастырскую в больнице, зашел к нему, поговорил. Спрашиваю, не хочет ли он чего.

— Нет Батюшка, ничего.

Потом я его опять спросил, не хочет ли он чего.

— Ничего… Да вот разве Батюшка кисленького чего-нибудь, кисленького.

— Хорошо, — говорю я.

На следующий день принес ему два яблока да два апельсина. И как рад был он! Как мало нужно для монаха! Не то, что в миру: там дадут миллион, — мало, давай другой. Всё хотят забрать. А здесь такой пустяк и сколько доставляет радости.

Потом я его как-то спросил:

— Как тебе?

— Да скучно здесь, Батюшка, жить!

— Да где же весело? — спрашиваю я.

— Вон там, — указывая на небо, сказал он.

— Да, там весело, если только примут. А ты готов?

— Да то-то и дело, что не готов. Я грешник, хуже всех.

На следующий день прихожу и спрашиваю:

— Не надо ли тебе чего?

— Нет, Батюшка, ничего. Единого желаю: разрешитися и со Христом быти (ср. Флп. 1, 23). Помолитесь о мне, Батюшка. Далекий, незнаемый путь предлежит мне, — благословите, Батюшка, идти.

— Бог благословит, иди. Когда будешь предстоять Престолу Господню, помяни меня, своего духовного отца.

— Хорошо, помяну, аще буду.

— Ну, уж, конечно, если будешь…

Сегодня прибегает послушник и говорит, что о. Феодул скончался. И верую, что пошел в райские селения. Вот как здесь умирают и как в миру: предавшись сатане, с раздробленным черепом, с проклятием на устах идут они на дно адово. И вот на Страшном Суде узнается, кто был разумнее: профессора, художники, ученые, или такие простецы, как о. Феодул.

Потом Батюшка посадил меня вместе с собой на диван и сказал:

— С первого же раза я расположился к вам и верую, что сохранится это расположение на все время, которое мне осталось жить. Живите здесь, одно только мешает — военная служба… Ну и это, Бог даст, ничего. Оставайтесь здесь монахом до конца своей жизни. А основание монашеской жизни — смирение. Есть смирение — все есть, а нет смирения — ничего нет. Можно даже без всяких дел одним смирением спастись. Вы что теперь читаете?

— Да вот, Батюшка, кончил авву Дорофея, благословите начать Петра Дамаскина.

— Хорошо, начинайте. В этой книге есть непонятные, таинственные места. Там увидите, как святые начинают познавать смысл видимой природы. Им дела нет до видимого механизма вещей, а смысл их они понимают. Подобно тому, как мы пользуемся часами и нам никакого дела нет до устройства механизма и химического состава их. Или еще, мы едим яблоко, ощущаем приятный вкус и не заботимся о том, какой его химический состав. Слышали, был писатель Баратынский, поэт? Он поклонялся германскому поэту Гете, — не знаю, поклонялся ли он Христу? Когда Гете умер, он на его смерть написал стих (Батюшка прочел наизусть это стихотворение, оно оказалось знакомым мне, но наизусть я его не знаю). Видите, здесь говорится, что Гете был великий гений, ум, который понимал всю природу: и журчание ручья, и шелест травы, — всё, всё. Но едва ли это было так, скорее, это у Баратынского просто художественная гипербола. Но оставим Гете, возьмем одно это стихотворение. Белинский написал на него критику, где сказал, что «таков идеал человека». Да, он правду сказал: святые действительно начинают познавать смысл видимой природы. Вы понимаете меня?

— Да, Батюшка. Я понимаю так, как говорится в псалме: «Всякое дыхание да хвалит Господа» (Пс. 150, 6).

— Да, да. Конечно, не само творение хвалит Бога: как, например, снег будет хвалить Его? Но он сам собою доказывает славу и премудрость Создавшего его. Также огонь, ветер, град не сами хвалят Бога, а только показывают собою славу, силу и премудрость Господа. А сознательно прославляющим Бога является уже человек, который, познавая творение, прославляет Творца. В этом смысле и сказано: «Всякое дыхание да хвалит Господа».

— А вот и некоторые поэты говорили подобное, например Лермонтов: «Когда волнуется желтеющая нива…»