Без песни пир уныл, как храм без блеска
златых даров — обетных приношений,
затем что сладостно внимать рапсоду,
в чьем голосе — Неведомого отзвук.
Нет, говорю вам, ничего отрадней,
чем слушать пение, бок о бок сидя
в спокойствии за пирными столами,
где белокурый хлеб и дым от мяса,
покуда отрок черпнет из кратера
вино, чтобы разлить его по чашам,
и повторять слова священных гимнов
под рокот струн кифарных, благостно звучащих,
иль наслаждаться жалобною флейтой,
чье горе претворяется тотчас же
в блаженство у тебя в душе.
«Солон, сказал ты: счастлив тот, кто любит,
тот, у кого есть конь твердокопытный,
борзые псы и друг в краях заморских.
Теперь ты старец, и тебе, о мудрый,
заморские друзья, и псы, и кони
с копытом крепким, и любовь не в радость.
Теперь отраду ты обрел другую:
вино — чем старше, песню — чем новее.
Две новых — с первым после бурь затишьем
и с первой стаей птиц — заморских песни
в Пирей завезены женой эресской
[223] ,
и здесь она». — «О Фок
[224] , открой же двери
и ласточку впусти!» — Солон ответил.
Был праздник Антестерий
[225] . Открывают
в тот день кувшин и пробуют вино.
В чертог вошла — с весенним ярким светом,
с дыханием соленым волн Эгейских —
певица, знавшая две новых песни:
одну — о смерти, о любви — другую.
Вошла задумчиво. Ей Фок скамейку
с узором золотых гвоздей поставил
и чашу протянул. Она уселась,
держа в руках певучую пектиду
[226] ,
потом безмолвно трепетных коснулась
перстами струн — и песню начала:
«Яблоневый сад
[227] под луной блистает,
чуть дрожат цветы в серебристом свете,
в синих, словно туча, горах летает
яростный ветер.
С громким воем ветер в ущельях реет,
крепкие дубы под обрывы рушит.
Ветерок любви, лишь чуть-чуть повеет,
силы иссушит.
Пусть вдали, как солнце, я вижу злато
милых мне кудрей, — но лучей касанья
жгут… Краса их — солнце, но в час заката,
в миг угасанья.
Расточиться! Стать огневого диска
отблеском я жажду, сияньем алым,
в пору, когда солнце склонится низко
к волнам и скалам.
Манит низойти сумрак благодатный,
солнце в глуби водной находит отдых.
Неразлучный с ним, гаснет и закатный
отблеск на водах».
Воскликнул старец: «Это смерть!» — но гостья
ответила: «Нет, о любви я пела»,—
коснулась струн и песню начала:
«Плакать здесь грешно: ты в дому поэта!
Кто сказал, что он на костре сгорает?
Над атлетом плачь: красота атлета
с ним умирает.
Тленна доблесть тех, кто под клич военный
врубится во вражеский строй глубоко,
тленна грудь — о да! — Родопиды
[228] , тленно
кормчего око.
Но нетленна песнь, что к лазурной тверди
на крылах взмывает, презревши Лету.
А доколе песня бессмертна, смерти
нет и поэту.
Пеплос твой не рви: не для нас могила.
Что здесь вопля скорбного неуместней?
Наша жизнь, душа, красота и сила —
все станет песней.
Пусть, кто хочет свидеться вновь со мною,
песнь мою споет и струны коснется,—
и опять, блестя красотой земною,
Сафо проснется».
Услышав песнь о смерти, молвил старец:
«Дай заучить ее — и умереть!»
Закрыть
Как отключить рекламу?
Какой бессмертный или бессмертная
тобой владели, храм обвалившийся,
когда в тени обширной рощи
высился ты средоточьем таинств?
Кто чтил тебя? Каков этот был народ
одеждой, речью, верой и нравами?
Привержен праву иль оружью
и на любое готов нечестье?
Одним ответы скрыты молчанием.
Народ и бог погублены временем.
Упал камнями храм, и скоро
самые камни земля засыплет.
Здесь часто буду думать о бренности
всего земного, буду беседовать
с лишенным племени и храма
богом-скитальцем, для нас безвестным.
Знаю: в землю когда лягу под тяжкий гнет,
свет дневной позабыв и позабыв себя,
лед ли ранит чело, мыслей лишенное,
из груди ли моей солнце взрастит цветы,—
будут взором искать преданным юноши
в молчаливых снегах легкую тень мою,
будут девы глядеть вечером в светлый час,
не пройду ли я вдоль луга шафранного.
Кто бы ни был тогда — отрок ли блещущий
или дева, красой ярко цветущая,—
знаю, будут ловить оба сквозь мглу слова,
что сложил под напев тонкой цевницы я.
Нет, не весь я умру, если есть новые
ароматы, и лес песней неслыханной
вновь звучит, и над ним нас не забывшее
небо полнится вновь щебетом ласточек.